Шрифт:
Закладка:
Когда совсем стало тепло, все снова поехали в деревню. Ко всем вещам теперь прибавился небольшой сверток, который был у няни на руках и о котором больше всего заботилась. Из этого свертка торчал маленький курносый носик, и удивленно глядели на мир Божий два недоумевающих серовато-молочных глаза.
Путешествие было уже не то, что в первый раз. Хотя вагоны еще были с плацкартами и в купе первого класса было сравнительно хорошо, но было очень душно от массы людей, набившихся во всех коридорах; везде грязь от шелухи и плевков, а на каждой остановке непременно случалась свалка или даже драка. Казалось, что все люди сговорились куда-то ехать. Все поезда были не только битком набиты, но и крыши были сплошь усеяны пассажирами. Мать Таты очень боялась за новый сверток, и все были особенно рады, когда наконец доехали до знакомого полустанка, во дворе которого стояли две тройки.
В имении было хоть и радостно от теплых весенних лучей и особенного гомона, которым был наполнен воздух, однако на лицах всех обитателей большого дома была написана тревога. В усадьбу все чаще стали приходить толпами большие бородатые люди, которые каждый раз уводили с собой лошадей, скот, уносили вещи. Апе жилось все же хорошо с Татой. Правда подрастающая сестра Таты все чаще и чаще ухитрялась подползать к Апе и, схватив ее за длинную мохнатую руку, сильно теребить, но в общем в детской было спокойно, ибо сюда почти не проникали те волнения, которые тревожили дом. Только раз утром Апа проснулась от отдаленного гула, точь-в-точь такого, какой она слыхала во Львове.
В этот день творилось что-то непонятное. Все укладывались, спешно собирали вещи, у заднего крыльца стояли возы. Апу забыли, и даже Тата, бегая с озабоченным личиком за няней, ни разу не подошла к ней.
К вечеру дом замолк и стало совсем пусто. В таинственно-молчаливой детской лунный свет голубоватыми бликами скользил по полу, освещая куски бумаги, брошенные коробки, забытые Татой детские книжки. Апа сидела на маленьком столике в углу и не могла заснуть. Утром с бубенцами подкатили к парадному подъезду тройки, двери дома распахнулись настежь, и толпа людей в серых шинелях с гиком и хохотом принялась бить посуду, ломать мебель, рвать полотно картин.
Держась за юбку матери, в детскую, семеня босыми ногами, вошел маленький мальчик с белыми, как лен, волосами и, увидев сидящую в углу на детском столике Апу, бросился к ней. Мать быстро подбежала, схватила Апу за длинную руку, сунув ее в подоткнутый передник, где Апа очутилась со множеством всяких предметов.
Затем Апа увидела себя через некоторое время в крестьянской избе в руках у мальчика, который ее нашел в детской. Васютка с любопытством на нее смотрел, играл до вечера, а затем влез на печку, куда втащили и ее, положив рядом с собой: Апа не спала, думала о Тате и тревожно смотрела на маленькое низкое окно избы, в стеклах которого отражалось кровавым пятном зарево далекого пожара.
Васютка с ней тоже не расставался и целыми днями играл на большой пыльной деревенской улице, где всегда была масса таких же белокурых и босых ребят, как и он. Раз даже Апу чуть не утащил один из этих шалунов, вырвав ее у Васютки и бросившись с ней на утек. Да только Васютка поднял такой вой, что его мать выбежала и схватила озорника, надавала ему затрещин и, швырнув Апу, закричала:
— На! Чего воешь-то, ишь тоже нюни распустил!
Жилось и здесь неспокойно. Апа видела, что у всех лица были сумрачные, злые. Каждый день все обитатели села собирались на улице и подолгу о чем-то спорили. Иногда доносились и сюда звуки выстрелов. Апа потеряла счет времени и думала, что уж никогда не увидит Тату, когда раз в жаркий полдень мать Васютки схватила Апу и, не обращая внимания на его рев, понесла в конец села. Там она передала ее человеку с большой седой бородой, который бросил ее на воз с множеством всяких других вещей и куда-то повез.
Когда путешествие кончилось и воз стали разгружать, Апа вдруг увидела отца Таты с двумя людьми в защитных рубашках. Он стоял перед возом, а кругом много людей из села, в котором жил Васютка.
— Что же вы всё разграбили, а дрянь привезли? Мне этого не надо! — говорил отец Таты.
— Да мы не грабили, вот спасли так и сохранили для вас, — говорили люди, сняв шапки, избегая глядеть в глаза…
Отец Таты усмехнулся, взял несколько вещей, махнул рукой и сел на лошадь. Стоящий сзади солдат посмотрел на Апу, потянул ее за ногу и, громко захохотав, пихнул в перемётную суму. Апу очень трясло в суме, но зато когда ее открыли, то первое, что она услыхала, это был голос Таты. Солдат ласково улыбался, а Тата, обняв Апу, визжала тоненьким радостным голоском.
Теперь опять все были вместе. В большом городе было оживленно, шумно, людно. Тата с сестрой и няней много гуляли и большею частью бывали одни, так как мать Таты все время работала и приходила домой только обедать, а отца не было совсем. Няня часто объясняла, что все это наделала революция, и нежно гладила девочек по голове своей сухой морщинистой рукой.
В комнатах стоял полумрак. В трубе гудел холодный зимний ветер, в стекла бил сухой жесткий снег. Маленький огарок свечи мерцал в углу. Няня ушла в аптеку, потому что мать Таты плохо себя чувствовала и лежала в жару. Апа с большими немигающими глазами сидела между двумя девочками тут же, на краю кровати, и все трое испуганно прижимались друг к другу. Тишину нарушал завывающий ветер да потрескивание свечи. Апе было страшно.
Ночью больную в сыпном тифу увезли в Американский Красный Крест за город, и девочки остались одни с няней. Когда наступал вечер, няня заставляла подолгу молиться Тату и ее сестру, и их головки, освещенные мерцанием лампады, склонялись перед иконой, которая висела в углу. Апа видела в глазах девочек, постоянно обращенных к няне, недоуменный вопрос, и
