Для меня утомительно перечислять все это, подсчитывать и пересчитывать такие вещи.

В этом письме я попытался показать тебе разницу между моими личными тратами и теми, за которые я не несу полной ответственности. Меня огорчает, что именно тогда ты понес эти расходы, не принесшие пользы никому.

Что будет дальше, станет ясно, если силы восстановятся, если мое положение будет прочным. Я боюсь перемен или переезда именно из-за новых трат. Уже много времени я не могу как следует перевести дух. Я не бросаю работу, так как порой она хорошо продвигается, и я надеюсь, запасясь терпением, прийти именно к тому, чтобы покрыть прошлые расходы за счет картин.

Рулен уезжает уже 21-го – его переводят в Марсель.

Прибавка к жалованью ничтожна, и ему придется на время расстаться с женой и детьми, которые смогут присоединиться к нему лишь намного позже, ведь расходы на всю семью в Марселе гораздо больше.

Его повысили, но это совсем, совсем пустячное поощрение от властей для того, кто проработал столько лет.

Думаю, в глубине души они с женой очень, очень расстроены. В последнюю неделю Рулен часто составлял мне компанию.

Я совершенно согласен с тобой насчет того, что мы не должны вмешиваться во врачебные дела: это нас совсем не касается.

Ты написал г-ну Рею письмо, что представишь его в Париже – Риве, как я понял.

Вряд ли я впутал тебя во что-нибудь, сообщив г-ну Рею, что, если он отправится в Париж, я буду очень признателен, если он отвезет г-ну Риве мою картину на память.

Разумеется, я не говорил ни о чем другом, сказав лишь вот что: я всегда буду сожалеть о том, что не стал врачом, а тем, кто находит прекрасной живопись, стоит видеть в ней лишь исследование природы.

Жаль все же, что мы с Гогеном, пожалуй, слишком быстро оставили спор о Рембрандте и свете, который было начали.

Де Хан и Исааксон по-прежнему там? Пусть не отчаиваются.

После болезни мой глаз и вправду стал очень восприимчивым. Я поглядел на могильщика де Хана[284], фотографию которого он любезно прислал мне. Как мне кажется, в ней есть подлинный дух Рембрандта – в этой фигуре, как бы залитой светом из открытой могилы, перед которой словно лунатик застыл тот самый могильщик. Его присутствие едва ощущается. Я не работаю углем, а де Хан сделал средством выражения именно уголь – опять же бесцветный материал.

Я хотел бы, чтобы де Хан увидел мой этюд с зажженной свечой и двумя романами (желтым и розовым) на пустом кресле (том самом кресле Гогена): холст 30-го размера, в красных и зеленых тонах. Как раз сегодня я работал над парной картиной: мое собственное кресло, пустое, белый деревянный стул и табачный кисет. В этих двух этюдах, как и в других, я старался передать световой эффект яркими красками: де Хан, вероятно, поймет, чего я ищу, если ты ему прочтешь написанное мной на эту тему.

Это письмо, где я пытаюсь разобраться, что произошло за месяц, и немного сетую по поводу этого странного случая – Гоген предпочел не объясняться со мной, а исчезнуть, – вышло уже достаточно длинным, и все же я хочу прибавить несколько слов благодарности.

В нем хорошо то, что он прекрасно знает, как рассчитать ежедневные расходы.

Я же зачастую рассеян, озабочен тем, чтобы уложиться во всю сумму.

Он лучше меня умеет распределять деньги на каждый день.

Но у него есть и слабое место: своими фортелями, звериными выходками он разрушает все, что строил до того.

Или стой на посту, раз уж встал, или покинь его. Я не сужу никого в надежде, что и меня не будут осуждать, когда я останусь без сил. Но если у Гогена столько подлинных достоинств, столько возможностей делать добро, чем он собирается заняться? Я перестал понимать его поступки и молча останавливаюсь, ставя, однако, знак вопроса.

Мы с ним время от времени обменивались мыслями о французском искусстве, об импрессионизме…

Теперь мне кажется невозможным – во всяком случае, очень маловероятным, – что импрессионизм самоорганизуется, станет спокойнее.

Может, с ним случится то же, что и с английскими прерафаэлитами?

Общество распалось.

Может быть, я принимаю все это слишком близко к сердцу и слишком печалюсь. Читал ли Гоген «Тартарена на Альпах», помнит ли он о славном тарасконском товарище Тартарена, обладавшем таким воображением, что он мигом навоображал воображаемую Швейцарию?

Помнит ли он об узле на веревке, найденной на вершине Альп после падения?[285]

А ты, желающий знать, как все было, прочел ли ты «Тартарена» целиком?

Это научит тебя неплохо понимать Гогена.

Я очень серьезно советую тебе перечитать этот отрывок из книги Доде.

Когда ты приезжал сюда, заметил ли ты мой этюд «Тарасконский дилижанс»? Как тебе известно, этот дилижанс упоминается в «Тартарене, охотнике на львов»[286].

Помнишь ли ты Бомпара из «Нумы Руместана», с его счастливым воображением?

Вот так же, хотя и в другом роде, Гоген обладает прекрасным, свободным и совершенно законченным южным воображением, и с этим воображением он собирается работать на севере! Да уж, мы увидим, пожалуй, много забавного!

Если решительно вскрыть эту ситуацию, ничто не помешает нам увидеть в нем маленького тигра, Бонапарта импрессионизма; что касается… не знаю даже, как сказать… его исчезновение из Арля сравнимо или схоже с возвращением из Египта вышеназванного маленького капрала, который затем тоже оказался в Париже и всегда покидал свою армию, если терпел неудачу.

К счастью, Гоген, я и другие художники пока еще не вооружены митральезами и прочими крайне вредоносными военными приспособлениями. Я, например, твердо решил не иметь другого оружия, кроме моей кисти и моего пера.

Тем не менее Гоген в своем последнем письме громко требовал от меня вернуть «его маски и боевые перчатки», спрятанные в маленькой комнате моего желтого домика.

Я постараюсь поскорее вернуть ему почтой эти детские игрушки в надежде, что он никогда не вооружится чем-нибудь посерьезнее.

Физически он сильнее нас, и его страсти тоже должны быть сильнее. Затем, у него есть дети, его жена и дети живут в Дании, а он в то же время хочет отправиться на другой конец света – на Мартинику. Просто ужасно, сколько несовместимых желаний и потребностей должно рождаться в нем от этого. Я осмелился заверить его, что, если бы он вел себя спокойно с нами, работая здесь, в Арле, не теряя денег, а зарабатывая их, ибо ты занимался его картинами, жена непременно написала бы ему, одобрив его спокойную жизнь. Более того, он страдал, тяжело болел, и требовалось определить болезнь и лекарство. Здесь его боли прошли. На сегодня хватит.

Есть ли у тебя адрес Лаваля, друга Гогена? Можешь сказать Лавалю вот что: я очень удивлен, что его друг Гоген не взял, чтобы вручить ему, мой портрет, который я сделал для него. Я пошлю его тебе, и ты можешь отдать ему портрет. У меня есть еще один, новый, для тебя. Еще раз спасибо за письмо; прошу тебя, подумай о том, что это воистину невозможно – жить 13 дней на 23,50 фр., которые останутся у меня. Я постараюсь продержаться, получив еще 20 франков, которые ты вышлешь на той неделе.

Жму руку. Я еще раз перечитаю твое письмо и вскоре напишу о других делах.

739. Br. 1990: 743, CL: GAC VG/PG. Полю Гогену. Арль, понедельник, 21 января 1889

Дорогой друг Гоген,

спасибо за Ваше письмо. Оставшись один на борту моего желтого домика – впрочем, возможно, это мой долг, оставаться здесь до последнего, – я несколько раздосадован отъездом друзей.

Рулен переезжает в Марсель, он только что отбыл. Было очень трогательно видеть, как он проводил последние дни с маленькой Марсель, как он смешил ее и брал к себе на колени.

Переезд вынуждает его расстаться с семьей, и Вас не удивит, что у того, кого мы с Вами однажды вечером, не сговариваясь, окрестили «прохожим», оказалась тяжесть на сердце. Я был свидетелем этому и другим горестным вещам.

Когда он пел для своего ребенка, голос его приобретал странный тембр – что-то от голоса женщины, поющей колыбельную, или опечаленной кормилицы, – а потом в нем звучала медь, как во французском военном горне.

Сейчас я раскаиваюсь в том, что, может быть, я, так уговаривавший Вас остаться здесь и подождать развития событий, приводивший