— Когда наконец белый флаг был поднят, пушки замолчали, и стало тихо так, что мурашки по коже. Тишина казалась полной, хотя наверняка такой не была — слишком много там было стонущих раненых и умирающих. После сдачи нам, офицерам, было предложено дать клятву никогда больше не сражаться против немцев. Некоторые это предложение приняли и были отпущены на свободу, но я верил, что смогу сбежать, и потому отказался. Меня направили в лагерь для интернированных — «лагерь погибели» назвали мы его. Это был кусок голой земли в излучине реки, и нас туда загнали, как стадо. Укрыться было негде, еды — жалкие крохи, и никакой, как выяснилось, надежды на бегство. Некоторые пытались прыгнуть в реку и спастись вплавь, но прусские солдаты на другом берегу неплохо поупражнялись в стрельбе: вряд ли кто-нибудь доплыл до другого берега, а если и доплыл, то недалеко ушел — слишком много в округе было немцев.

Снова наступило молчание. Родители пытались постичь ужас того, о чем рассказывал Жорж.

Потом Розали спросила:

— Марсель тоже попал в плен? Ты его не видел в лагере?

— Нет, мама, — ответил Жорж негромко и добавил, увидев, как тает в ее глазах надежда: — Но нас там были тысячи. Я его, конечно, искал, и кое-кого из его роты видел, но никто ничего о нем не слышал.

— Наверное, он убит, — проговорила Розали бесцветным голосом.

— Может быть. Мы этого исключить не можем. С другой стороны, никто его убитым не видел, и даже сейчас солдаты возвращаются в Париж. Некоторые уже вступили в свои прежние полки.

Жорж, в сущности, говорил правду, только людей таких было очень мало. Сам он не слишком надеялся услышать вести о брате.

— Что с тобой было дальше? — спросил Эмиль, желая увести разговор от Марселя.

— Так вот, в том лагере я пробыл примерно неделю. И там было так чертовски хреново — прошу прощения, мама, — что я потерял счет дням. Максимум, что нам удавалось, это как-то поддерживать свое существование. В общем, в конце концов собрали нашу роту и повели оттуда маршем — хотя мало кто из нас был в состоянии именно маршировать. Кое-какую провизию нам передавали жители Седана, но ее было мало, и от холода и сырости сил у нас с каждым днем оставалось все меньше. И так мы двигались под конвоем в Германию, а я искал возможность сбежать. Но конвой был к этому готов, и двое, которые на моих глазах попытались бежать, когда мы шли через перелесок, получили пули в спину.

Розали ахнула, и при виде ее бледного лица Жорж перескочил к дальнейшим событиям.

— Нам повезло, нас обменяли на прусских пленных, взятых при Меце, и я вдруг снова оказался на свободе. — Он криво улыбнулся. — На свободе в осажденной крепости Мец.

— Это было позорнейшее поражение Франции, — горько заметил Эмиль. — Полный разгром. Генерал Базен — предатель, и его следует расстрелять.

— Ему надо было прорываться в первые дни осады, — согласился Жорж, — но в конце у него выбора не было — только сдаться. Он слишком долго тянул, и армия голодала. Еду экономили, но ее все равно не хватало. Некоторые из нас оттуда выбрались. Мне удалось раздобыть женское платье и шаль и проскользнуть сквозь линию фронта.

— Но как? — В волнении Розали прижала обе руки ко рту. — Как ты выбрался?

— Видите ли, еды не хватало настолько, что мы выходили на поля возле города и подбирали старые картофелины. Иногда немцы стреляли поверх голов, чтобы нас отпугнуть, но чаще смотрели сквозь пальцы, пусть, мол, себе копаются. В общем, на этот раз я взял корзинку и надел платье, от души надеясь, что они не станут стрелять в женщину. У дальнего края поля росли кусты, и я, копаясь по дороге в земле, двинулся туда. А там лег, забросал себя ветками и стал ждать темноты. Весь день шел дождь, а я не смел шевельнуться, чтобы меня не заметили немецкие часовые. Так я пролежал почти восемь часов…

— Восемь часов! — в ужасе ахнула Розали.

Жорж горько улыбнулся.

— Дело в том, что днем я не мог показаться, и пришлось ждать вечера. К тому времени, когда стемнело настолько, что можно было рискнуть, я замерз, промок и так окоченел, что едва стоял на ногах. Ночь была безлунная, я не видел, куда иду, и шумел, как слон, пробирающийся в подлеске. Дважды вообще падал как бревно. Почему меня не услышали часовые, понятия не имею, разве что в такую мерзкую погоду они не высовывались из своих землянок. — Джордж поежился от воспоминаний.

— Как бы там ни было, я все-таки двигался и за передовую линию немецких постов пробрался. Я шел наобум, стараясь лишь как можно дальше уйти от крепости. Нашел какую-то дорогу и решил двигаться по ней — счел, что так лучше, чем по незнакомой пересеченной местности. Это было ошибкой, и я чуть не влетел в немецкий бивуак на обочине. Что-то мне кричали, но я подобрал нижние юбки, которые так на мне и остались, и дал ходу.

Жорж тихо засмеялся, вспомнив свое недостойное бегство. Но родители даже не улыбнулись — молча разглядывая сидящего перед ними высокого солдата, который был их сыном и вернулся такой непохожий на того молодого двадцатилетнего человека, с которым они расстались меньше года назад в Сент-Этьене. Лицо осталось по-прежнему красивым, но осунулось, глаза стали серьезнее. Пережитое оставило преждевременные морщины на лбу, изменило осанку и манеры. Жорж уже не был неопытным юнцом — это был взрослый мужчина, обтесанный войной.

— После этого я понял, что. надо найти укрытие, а то меня поймают, как только рассветет. Поэтому я шел дальше, надеясь, что удаляюсь от немецких боевых порядков. Лил дождь, не было ни луны, ни звезд, и ориентироваться на местности я не мог. Но мне продолжало везти. Когда начало светать, я вышел к деревне и увидел дом с садом, а в саду — курятник.

— Курятник?! — удивленно воскликнула Розали.

— Да, мама, и могу сказать, что никогда ничему сильнее не радовался. Я промок до нитки, дико замерз и хотел куда-нибудь скрыться от дождя, так что заполз внутрь. Куры кудахтали как сумасшедшие, но я слишком измотался, чтобы меня это волновало.

— Бедный мой мальчик! Как же ты измучился!

— Это да, но там было полно сена, и я просто свалился