Шрифт:
Закладка:
Соседская сирень состарилась, обросла мхом, подсохла, а решетчатая беседка в саду развалилась, на ее месте можно соорудить что угодно, – все равно никогда уже не будет так красиво, счастливо и хорошо, как когда-то.
Потихоньку смеркалось и холодало, когда Кнульп покинул заросшую травой садовую тропинку. С новой церковной башни, изменившей облик города, гулко доносился призывный звон колокола.
Через ворота кожевенной мастерской он прошмыгнул к дубильне, рабочий день уже закончился, ни души кругом. Он неслышно прошел по болотистой земле мимо зияющих ям, где в щелочном растворе лежали кожи, до самой стеночки, где уже потемневшая река бежала по мшисто-зеленым камням. Вот на этом месте он однажды вечером целый час сидел с Франциской, болтая босыми ногами в воде.
«Не заставь она меня понапрасну ждать, – думал Кнульп, – все бы сложилось иначе. Пусть я проморгал латинскую школу и продолжение ученья, но мне бы достало сил и воли, чтобы кем-то стать». Как проста и ясна была жизнь! Он тогда забыл про свое достоинство и самоуважение, знать ни о чем не хотел, а жизнь согласилась и ничего требовать не стала. Он остался за ее пределом, бродяга и сторонний наблюдатель, в добрые молодые годы популярный и всеми любимый, в болезни и старости – одинокий.
Огромная усталость охватила Кнульпа, он сел на стеночку, а река невнятно журчала в его мыслях. Потом над ним осветилось окно, предупреждая, что время позднее и никак нельзя, чтобы его здесь застали. Он бесшумно покинул дубильню, вышел из ворот, застегнул сюртук и задумался о ночлеге. Деньги у него были, доктор позаботился, и после недолгих размышлений он зашел в дешевую гостиницу. Мог бы, конечно, пойти в «Ангела» или в «Лебедя», где его знали и где он бы встретил приятелей. Но сейчас ему этого совсем не хотелось.
В городке произошло множество перемен, которые раньше заинтересовали бы Кнульпа во всех подробностях, но на сей раз его занимало лишь то, что относилось к давним временам. И когда после недолгих расспросов он выяснил, что Франциски более нет в живых, все поблекло, и ему показалось, будто он пришел сюда только ради нее. Нет, какой смысл бродить по здешним улочкам и средь садов, слыша, как те, кто его знал, отпускают ему вдогонку сочувственные шуточки. А когда он случайно встретил в узком Почтовом переулке главного окружного врача, ему вдруг вспомнилось, что в конце концов в больнице хватятся его и станут разыскивать. Он поспешил купить в ближайшей пекарне две булки, сунул их карманы сюртука и еще до полудня по крутой горной дороге отправился прочь из города.
Высоко на лесной опушке у последнего большого поворота сидел на куче камней запыленный мужчина, молотом на длинной рукояти дробил в щебень голубовато-серый ракушечник.
Кнульп взглянул на него, поздоровался и остановился.
– И ты будь здоров, – отозвался мужчина, продолжая орудовать молотом и не поднимая головы.
– По-моему, хорошая погода надолго не задержится, – на пробу сказал Кнульп.
– Может быть, – буркнул щебенщик, на миг поднял глаза, но тотчас опустил взгляд, ослепленный полуденным солнцем на светлой дороге. – Куда путь держите?
– В Рим, к папе, – сказал Кнульп. – Должно, далёко еще?
– Нынче нипочем не дойдете. Коли станете везде останавливаться да мешать людям работать, то и за год не доберетесь.
– Вы так думаете? Что ж, мне не к спеху. Слава богу. А вы человек старательный, господин Андрес Шайбле.
Щебенщик приставил руку козырьком к глазам, рассматривая прохожего.
– Стало быть, вы меня знаете, – с расстановкой проговорил он, – и я вас вроде как тоже знаю. Только вот имя покуда не вспомнил.
– Тут вам надо бы спросить старого хозяина «Краба», где мы все в девяностом году обитали. Но его, поди, и в живых уж нет.
– Давно. Но я, кажись, вспомнил, старина. Ты ведь Кнульп. Присядь со мной и здравствуй!
Кнульп сел, в гору он поднялся слишком быстро и дышал с трудом, но только теперь увидел, как красиво далеко внизу раскинулся городок – сверкающая голубая река, красно-коричневый лабиринт кровель, а меж ними маленькие зеленые островки деревьев.
– Хорошо у тебя здесь, наверху, – сказал он, переводя дух.
– Да, неплохо, я не жалуюсь. А ты? Раньше-то в гору легче взбирался, а? Дышишь эвон как тяжело, Кнульп. Опять в родные места наведался?
– Верно, Шайбле, должно быть, в последний раз.
– Это почему?
– Потому что легкие отказывают. Не знаешь никакого целебного средства?
– Кабы ты остался дома, любезный мой, трудился, как должно, имел жену, детишек да собственную постель каждый вечер, с тобой, поди, было бы иначе. Ну, мое мнение тебе еще по тем временам известно. Теперь уж ничего не поделаешь. Неужто совсем плохо дело?
– Ах, не знаю… Хотя чего уж тут. Под гору все катится, и с каждым днем быстрее. Оно даже лучше, коли ты один и никому не в тягость.
– Это как посмотреть; впрочем, дело твое. Но мне жаль.
– Не жалей, не надо. Всяк однажды умрет, щебенщика и того смерть не минует. Н-да, старина, вот сидим мы с тобой вдвоем и похвалиться нам особо нечем. Ты ведь тоже в свое время о другом подумывал. Вроде на железную дорогу хотел податься?
– Эх, когда это было!
– Дети твои здоровы?
– Да, слава богу. Якоб уже зарабатывает.
– Да ну? Время-то как бежит. Ладно, пожалуй, мне пора.
– Куда спешить? Эвон сколько не виделись! Скажи, Кнульп, я могу чем-нибудь тебе пособить? У меня с собой немного, но полмарки ссужу.
– Они тебе самому пригодятся, старина. Нет-нет, спасибо.
Кнульп хотел сказать что-то еще, но печаль сжала сердце, и он промолчал, а щебенщик угостил его яблочным сидром из своей фляжки. Минуту-другую оба смотрели вниз, на городок – на мельничном канале ослепительно взблеснул солнечный блик, по каменному мосту медленно проехала груженая телега, под мельничной запрудой спокойно плыла белая армада гусей.
– Я отдохнул, пора двигаться дальше, – опять сказал Кнульп.
Щебенщик сидел в задумчивости и только покачал головой.
– Слышь, Кнульп, ты же мог стать чем-то бóльшим, не этаким вот бедолагой-нищебродом, – медленно проговорил он. – Что ни говори, чертовски тебя жаль. Ты меня знаешь, я не шибко богомольный, но все равно верю тому, что в Библии написано. И тебе тоже надобно об этом подумать. Ведь придется держать ответ, а это нелегко. У тебя были
