Это опыт просьбы о помощи и получения помощи. Может, стоит родиться, чтобы однажды молча взмолиться и молча принять. Я просила о помощи, и мне не отказали. И тогда я почувствовала себя тигром, в плоть которого вонзилась смертоносная стрела, и он ходит от одного перепуганного человека к другому, ищет того, кто осмелится подойти и избавить его от боли. И тогда находится человек, который понимает, что раненый тигр не опасней ребенка. И, подойдя к зверю, без страха выдергивает из его шкуры стрелу.

А что же тигр? Благодарить нельзя. Так что я, в раздумье пройдясь несколько раз перед человеком кругами, облизываю свою лапу, а потом, как будто в этот миг любые слова не важны, молча удаляюсь.

И кто я в этот момент? Я — пишущая машинка, сухо щелкающая по клавишам во влажной и темной ночи. Я давно уже не человек. Хотели, чтобы я стала предметом. Я предмет. Который создает другие предметы. А машинка создает нас всех. Она требует. Этот механизм всё требует и требует моей жизни. Но я не полностью подчиняюсь: если уж пришлось быть предметом, пусть я буду орущим предметом. Внутри у меня болит. Ох, как болит и как орет, зовя на помощь. Но у машины, которой я стала, нет слез. Я предмет без предназначения. В чьих руках я предмет? таково мое человеческое предназначение. Спасает меня крик. Я протестую от имени того, что за пределами запределов мысли и за пределами чувства. Я неотложный предмет.

А сейчас — тишина и легкая ошарашенность.

Потому что в пять утра сегодня, 25 июля, я провалилась в состояние блаженства.

Ощущение было внезапным, но нежнейшим. Сияние улыбалось в воздухе: именно так. Мир вздохнул. Не смогу объяснить: это всё равно, что рассказывать об утренней заре незрячему. Со мной случилось нечто несказанное, мне срочно требуется твое сопереживание. Чувствуй вместе со мной. Ощущай мое высшее счастье.

Но если состояние блаженства тебе уже знакомо, ты поймешь, о чем я говорю. Не о вдохновении, потому что вдохновение — это особое блаженство, миллион раз испытанное теми, кто имеет дело с искусством.

Блаженство, о котором говорю я, не имеет практического применения. И приходит, как будто только чтобы заявить о том, что оно на самом деле существует и мир существует тоже. В этом состоянии, кроме спокойного счастья, которое излучают все люди и вещи вокруг, присутствует такая ясность и четкость мысли, которую я называю легкой только потому, что в этом состоянии всё легкое. Это такая ясность, когда не надо больше угадывать: ты безо всяких усилий знаешь. Только это и больше ничего: знаешь. Не спрашивай, что именно, ведь ответить я могу только так: знаешь.

И при этом наступает ни с чем не сравнимое физическое благополучие. Тело превращается в дар. И чувствуется, что это дар, потому что непосредственно из самого источника приходит к тебе осознание того, какой нежданно-негаданно неоспоримой милостью является чудо материального существования.

Вокруг всего появляется некий вид нимба, причем он не воображаемый: он происходит из сияющего математического излучения вещей и людской памяти. Возникает ощущение, что всё сущее вдыхает и выдыхает тончайшее сияние энергии. Мировая истина, однако, неощутима.

Это даже отдаленно не напоминает того, каким, по моим смутным предположениям, должно быть блаженство святых. Этого состояния я никогда не испытывала и не в силах даже вообразить его. Мое блаженство — это состояние обычного человека, который внезапно воплощает его в жизнь именно потому, что это обычное, человеческое, узнаваемое счастье.

Открытия в этой области несказанны и непередаваемы. И немыслимы. Вот почему блаженство я переживала сидя, не шелохнувшись, молча. Это как благовещенье. Только без ангелов. Но так, будто ангел жизни принес мне благую весть о мире.

А потом я медленно вышла. Не из транса — никакого транса не было, — тут выходишь постепенно, со вздохом. Со вздохом человека, получившего всё, такое же всё, как и он сам. И это уже и вздох ностальгии. Ведь, когда ты однажды получил в подарок тело и душу, хочется больше и больше. Но хотеть бесполезно: оно приходит само, когда ему заблагорассудится.

Мне захотелось сделать это счастье вечным, объективировав его с помощью слова. Я тут же полезла в словарь за словом «благодать», которое как слово я терпеть не могу, и увидела, что оно означает состояние удовлетворенности, душевного наслаждения. Там что-то есть про безмятежную радость — я бы назвала это восторгом и левитацией. Мне и продолжение в словаре не нравится: «переживание человека, погруженного в мистическое созерцание». Это неправда: я не пребывала в состоянии медитации, никакого религиозного чувства во мне не было. Я как раз выпила кофе и просто жила, сидела за столом, а рядом в пепельнице догорала сигарета.

Я заметила, когда это началось и захватило меня. Я заметила, когда оно стало рассеиваться и закончилось. Я не лгу. Я не принимала никакого наркотика, и это не было галлюцинацией. Я знала, кто я такая и кто остальные.

Но сейчас мне бы хотелось проверить, смогу ли я закрепить произошедшее со мной с помощью слов. Словами я отчасти разрушу то, что почувствовала, — но тут ничего не поделаешь. Назову текст, который запишу ниже, «На грани благодати». Начнем потихоньку:

Когда видишь сам себя, ви́дение не имеет формы — то, что видишь, иногда имеет форму, а иногда — нет. Ви́дение не передаваемо словами. Иногда и то, что видишь, — непередаваемо словами. И тогда это некий вид мыслечувства, который мы называем «свободой», чтобы хоть как-то назвать. Сама по себе свобода — во время акта восприятия — не имеет формы. И поскольку настоящее мышление само себя мыслит, этот вид мыслей достигает своей цели в самом акте мышления. Я не говорю, что это происходит само собой и не требует усилий. Оказывается, что первичная мысль — во время акта мышления — уже имеет форму и легче передается самой себе, или, лучше сказать, самому мыслящему; и из-за того, что у нее, у этой мысли, есть форма, дальность ее действия ограничена. Тогда как мысль, называемая «свободой», свободна как акт мышления. Свободна до такой степени, что самому мыслящему представляется, будто мысль не имеет автора.

Истинная мысль не имеет автора.

Так же и благодать. Благодать начинается в тот момент, когда мыслечувство преодолевает потребность автора мыслить — ему не надо больше мыслить, и он приближается к величественному ничто. Можно было бы назвать его «всё». Но «всё» — это количество, а количество изначально ограничено. Истинная неизмеримость — ничто.