Шрифт:
Закладка:
Я опять пришла в состояние радостной любви. И стараюсь надышаться им поскорее, пью твой дивный ореол, пока он не растворился в воздухе. Мое свежее желание прожить себя и прожить тебя — это и есть тесситура жизни? Природа живых существ и вещей — это и есть Бог? Может быть, если я попрошу больше у природы, я перестану умирать? Вдруг я могу взломать смерть, и в трещину протиснется жизнь?
Хватит боли, я и так много о ней написала здесь: дарю тебе свою беспокойную радость.
И в этот ныне-миг я вижу белые статуи, расставленные в перспективе вдали друг от друга — всё дальше и дальше в пустыню, куда я бреду, потеряв дорогу, с пустыми глазами, я сама статуя, на меня надо смотреть издали, я везде и всегда теряюсь. Я с наслаждением овладеваю тем, что существует. Молчаливая, невесомая, в огромном своем сновидении. И, ничего не понимая, я прирастаю к колеблющейся, движущейся реальности. Я добываю реальность из сновидения. Я выдумываю тебя, реальность. И слышу тебя как далекие колокола, как их глухой и дрожащий подводный звон. Я в сердцевине смерти? И для того — жива? Чуткая сердцевина. И передо мной трепещет «ид». Я жива. Как рана — цветок из плоти, открыт во мне путь изболевшейся крови. С откровенным и потому невинным эротизмом индейцев из Лагоа-Санта. Я открыта всем ветрам, я надпись, выдолбленная на спине камня в хронологических безднах, завещанных нам доисторическим предком. Дует горячий ветер бескрайних тысячелетних просторов и обжигает мою поверхность.
Сегодня я писала красной, желтой, черной и немного белой охрой. Чувствую, что я где-то поблизости от родников, озер и водопадов, и все они многоводны, вода в них свежа, как раз чтобы мне напиться. И я, наконец дикая и наконец свободная от засушливых нынешних дней: рысью скачу туда и обратно, и нет для меня преград. Свершаю солнечные ритуалы на склонах высоких гор. Но для самой себя я табу, я неприкосновенна, потому что запретна. Не тот ли я герой, что бежит и бежит с пылающим факелом?
О, Сила того, что Существует, помоги мне, Ты, кого зовут Богом. Почему страшный ужас призывает меня? чего я хочу своей жутью? ибо мой демон — убийца, и он не страшится возмездия: но преступление важнее возмездия. Я вся оживаю, когда оживает моя счастливая страсть к разрушению.
Попытайся понять мою живопись и мою словопись. Я объясню: в живописи, как и в словописи, я пытаюсь увидеть тот самый миг, в который я его вижу, — я не желаю видеть памятью то, что видела в предыдущий миг. Миг — это вот это. Миг так неизбежен, что у меня перехватывает дыхание. Миг неизбежен сам по себе. Я одновременно и переживаю его, и устремляюсь сквозь него в следующий.
Так я увидела портал церкви, который изобразила на картине. Ты критиковал его за избыток симметрии. Давай я объясню: симметрия — это именно то, чего я усерднее всего добивалась. Я перестала бояться симметрии после хаоса вдохновения. Нужен опыт или смелость, чтобы вновь научиться ценить симметрию, когда легко можно изобразить искусственную асимметрию — ведь это один из самых обычных способов добиться оригинальности. Моя симметрия портала церкви — концентрированная, намеренно утрированная, но она не догматична. Ее пронизывает надежда на то, что две асимметрии сольются в симметрию. Это как последняя часть триады — синтез. Отсюда, возможно, обветшалость церковных порталов, хрупкость и осторожность многое пережившей вещи в противоположность беспечной отваге тех, кто еще не обременен знанием. Нет, не покой там царит. Скорее — упорная борьба за вещь, которая, хотя и обветшала, однако еще держится. И в самых насыщенных цветах есть бледность того, что, даже покосившись, из последних сил стои́т. Мои кресты покорежены веками мучений. Порталы — преддверие алтарей? Молчание порталов. Их позеленевшие камни выглядят так, будто они замерли между жизнью и смертью, их цвет — напряженность сумерек.
И в сдержанных тонах — старая бронза и сталь, и всё это усилено молчанием того, что утеряно и найдено на крутой дороге. Я чувствую, что рядом проходит дальняя дорога, и пыль долетает аж до самого края картины. Хотя двери и не открываются. Или портал — это уже церковь, и достаточно того, что к нему уже пришли.
Я борюсь с собой, чтобы не шагнуть в портал. Это стены Христа, которого там нет, но стены есть, и их можно пощупать: ведь руки тоже видят.
Я создаю материал, прежде чем изобразить его, и дерево оказывается таким же необходимым для моей живописи, как если бы я была скульптором. Созданный материал религиозен, вес его — вес потолочных балок монастыря. Он компактный, замкнутый, как закрытая дверь. Но на портале были ногтями процарапаны отверстия. И сквозь них видно, что там, внутри синтеза, внутри утопической симметрии. Концентрированный цвет, жестокость, мучение — вот балки, на которых держится безмолвие религиозной симметрии.
Но сейчас меня интересует тайна зеркала. Я ищу способ написать его красками или описать словами. Но что такое зеркало? Слова «зеркало» не существует, существует только слово «зеркала́», потому что в одном зеркале — их бесконечное множество. Где-нибудь на свете есть зеркальная шахта? Зеркало не создается, оно рождается. Много зеркал не нужно, достаточно двух, и так образуется шахта, сверкающая и сомнамбулическая: одно зеркало должно отражать собственное отражение в другом, которое его отразило, с дрожью, передаваемой в мощном и безмолвно настойчивом телеграфном сообщении, жидкость, в которую можно погрузить потрясенную руку и вытащить ее, истекающую отблесками этой твердой воды под названием зеркало. Как хрустальный шар ясновидящих, оно увлекает меня в пустоту, которая для ясновидящего — поле медитации, а для меня — поле молчаний и молчаний. И я едва могу говорить — столько здесь молчания, умноженного на бесконечность.
Зеркало? Эта кристаллизованная пустота, внутри которой пространство, куда можно уйти навсегда, идя всё вперед и вперед, не останавливаясь: ведь зеркало — самая глубокая глубина, которая только существует. Оно — магический предмет: тот, у кого есть хотя бы осколок, может отправляться с ним медитировать в пустыню. Видеть себя — небывалая вещь. При
