Шрифт:
Закладка:
Стыд и патриотическая тревога 1905–1907 годов
Период Русско-японской войны и первой российской революции стали для россиян очередным испытанием на патриотизм и эмоциональную устойчивость. В это время в общественном пространстве бурлил широкий спектр эмоций: великодержавно-шапкозакидательский шовинизм в отношении японцев, жалость к малоимущим слоям – рабочим и крестьянам, стыд за внешнюю и внутреннюю политику власти. Корреспондент французской газеты Le Matin Г. Леру, прибывший в Петербург в 1905 году, обращал внимание на то, как болезненно российская образованная общественность переживает происходящее в стране. При этом французский журналист особенно выделил чувство стыда, процитировав в качестве характерной приметы времени рассуждения персонажа из фельетона известного консервативного публициста М. О. Меньшикова:
Мы должны были стоять на страже народных нужд, а в действительности все проспали. Тебя удивляет, что я испытываю нестерпимый стыд, а вот мне иной раз кажется, что я сошел с ума. Таинственный строгий голос, идущий из народной толщи, кричит мне в ухо: «Предатель!» Вот почему-то мне и стыдно. Полагаю, что и вы все также испытываете стыд!..[105]
Вместе с тем сам Меньшиков демонстрировал типичную для многих консервативных патриотов черту: переживая за страждущий народ в мирное время, он легко разменивал интересы последнего на абстрактные национальные ценности, когда на горизонте начинала маячить война. В январе 1904 года в статье «Философия войны» публицист писал: «Мир есть состояние благословенное для тела народного, но для духа нации, для высшей индивидуальности масс мир гибелен… Отечество, государство – вот некое высшее существо, питавшееся войной».
Тем не менее начало войны не способствовало развитию чувства гордости за отечество. Поводом к пессимистическим настроениям становилась мобилизация, которая проводилась на редкость бестолково, сопровождалась разорением хозяйств, массовым пьянством мобилизованных. Писатель В. В. Вересаев, призванный на войну ординатором военного госпиталя в Мукдене, вспоминал, как забирали военнообязанных в Тульской губернии:
В конце апреля по нашей губернии была объявлена мобилизация. О ней глухо говорили, ее ждали уже недели три, но все хранилось в глубочайшем секрете. И вдруг, как ураган, она ударила по губернии. В деревнях людей брали прямо с поля, от сохи. В городе полиция глухою ночью звонилась в квартиры, вручала призываемым билеты и приказывала немедленно явиться в участок. У одного знакомого инженера взяли одновременно всю его прислугу: лакея, кучера и повара. Сам он в это время был в отлучке, – полиция взломала его стол, достала паспорты призванных и всех их увела. Было что-то равнодушно-свирепое в этой непонятной торопливости. Людей выхватывали из дела на полном его ходу, не давали времени ни устроить его, ни ликвидировать. Людей брали, а за ними оставались бессмысленно разоренные хозяйства и разрушенные благополучия… По всему городу стояли плач и стоны. Здесь и там вспыхивали короткие, быстрые драмы. У одного призванного заводского рабочего была жена с пороком сердца и пятеро ребят; когда пришла повестка о призыве, с женою от волнения и горя сделался паралич сердца, и она тут же умерла; муж поглядел на труп, на ребят, пошел в сарай и повесился. Другой призванный, вдовец с тремя детьми, плакал и кричал в присутствии: – А с ребятами что мне делать? Научите, покажите!.. Ведь они тут без меня с голоду передохнут!
Описанная Вересаевым картина мобилизации 1904 года соответствовала зарисовкам А. Энгельгардта 1877 года, когда точно так же по ночам разносили крестьянам предписания поутру явиться к военному начальству, невзирая на то, что у мобилизованных остаются семьи без средств к существованию. Государственнический патриотизм предписывает воинскую повинность воспринимать как благородную обязанность защищать отечество, вот только ее принудительный характер раскрывает насильственную, крепостническую природу мобилизации.
Революции никогда не происходят случайно в результате действий какой-то ограниченной группы лиц, им всегда предшествует процесс вызревания в сознании широких социальных слоев. Часть российского общества встретила 1905 год с чувством сильного разочарования как правительством, так и самим императором. Чувству стыда в ряде случаев сопутствовало раздражение в адрес властей, которых обвиняли в провоцировании ненужной народу войны. Некоторые представители интеллигенции, как и в годы Крымской войны, польских восстаний, Русско-турецкой войны, желали своему правительству поражения, видя в этом главное условие внутренних преобразований:
Кругом, в интеллигенции, было враждебное раздражение отнюдь не против японцев. Вопрос об исходе войны не волновал, вражды к японцам не было и следа, наши неуспехи не угнетали; напротив, рядом с болью за безумно-ненужные жертвы было почти злорадство. Многие прямо заявляли, что для России полезнее всего было бы поражение.
Постепенно усиливалось требование социально-политических реформ вследствие недовольства внутриполитической ситуацией и ходом Русско-японской войны. Еще 3–5 января 1904 года в Петербурге на частных квартирах прошел нелегальный первый съезд новой политической организации «Союз освобождения», выступавшей за конституционную монархию. По патриотическим соображениям, ввиду начавшейся Русско-японской войны, Союз первые месяцы воздерживался от политических действий.
В июле эсерами был убит реакционный министр внутренних дел В. К. Плеве (которому общественное мнение приписывало главную вину за провоцирование военного конфликта с Японией), и вновь представители образованного общества отнеслись к этому если не с восторгом, то с пониманием. Характерна запись в дневнике дочери Л. Н. Толстого: «15-го убили бомбой министра внутренних дел Плеве. Трудно этому не радоваться»[106]. Новым министром стал либерально настроенный князь П. Д. Святополк-Мирский, в связи с чем в обществе родилась надежда на скорые перемены. В начале ноября прошел первый легальный Земский съезд, а в конце месяца «Союз освобождения» организовал «банкетную кампанию», во время которой под видом банкетов проводились собрания, и их участники выносили резолюции с требованиями введения гражданских свобод и конституции. Консервативные круги усматривали в этом «смуту» и обвиняли императора в слабохарактерности. Патриот Л. А. Тихомиров – в прошлом революционер-народоволец, сотрудничавший в эмиграции с П. Л. Лавровым, затем раскаявшийся, попросивший помилования у Александра III и перешедший на религиозно-консервативные позиции, – с некоторым пренебрежением отзывался о Николае II и, демонстрируя ксенофобию, ругал отечественную либеральную интеллигенцию: «А Государь „молчит и плачет“… Жалко Его, а Россию еще жальче. Не умеет сделать, что нужно, и ведет себя и весь народ в полон жидовско-русско-польско-франко-немецкой интеллигенции»[107].
Шестого января 1905 года случилось происшествие, вызвавшее широкий резонанс в столичных кругах: во время водосвятия на Неве в присутствии императора стоявшие перед Биржей пушки производили салют, и одна из пушек дала залп картечью, которой был тяжело ранен городовой и поврежден фасад Зимнего дворца. В некоторых слухах это было интерпретировано как попытка
