class="p1">Это была грустная история, но не потому, что толпа жаждала мести, а потому, что общество было не в настроении подписываться на еще один большой проект. Оно хотело вернуться к нормальному положению вещей. Резкое пополнение электората женщинами не оправдало надежд или опасений тех, по чьим прогнозам их участие должно было означать существенные перемены. У большинства женщин-избирателей, как и у большинства мужчин, не было четких взглядов на то, что делать со своей победой. Они лишь знали, что не хотят за нее платить. Политики и общество разделяли язвительность прессы, поскольку это позволяло не заниматься обсуждением более сложных тем. Война финансировалась за счет огромных государственных займов, которые разогрели уже запущенную инфляцию. Никто не хотел говорить о сокращении расходов или выплатах. Поэтому стали говорить о наказании немцев.

Все это придало выборам видимость несущественности. Они, несомненно, показали себя в качестве худшей стороны демократии. В своем выпуске «Paging the Bill» от 14 декабря 1918 г. «The Economist» отметил, что «…выборы и все сопутствующие им обстоятельства стали грустным примером того, как не следует заниматься политикой» [Masterman, 1939, р. 798]. Но в них же была и загадка: мстительность и истерия были попросту прикрытием, способом убежать от сложных решений. Тогда какое же лицо у демократии на самом деле? Существовало два основных взгляда. Один, оптимистический, утверждал, что за всем этим шумом и перекосами периода выборов скрывается здравый смысл общества, который в конце концов даст о себе знать. «The Economist» заявлял, что верит в это: «Наша страна далеко не такая низменная, как, похоже, думают те, кто взывают к ее низменным чувствам». Демократия «так или иначе проберется через низины» и со временем «достигнет высот», где сможет подумать о себе [Ibid.]. Тогда она сможет выбрать мирное сосуществование. Но другой взгляд утверждал, что именно грязные и подчас абсурдные формы электоральной политики как раз и являются подлинной стороной демократии. За ней ничего нет. Напротив, именно вильсоновский идеализм, который желал смотреть дальше выборов, был фантазией.

Согласно этому второму взгляду, только исключительное положение, сложившееся в силу кризиса 1918 г., скрыло это истинное лицо демократии. Когда на карту было поставлено все, можно было подумать, что демократия достигла своего момента истины. Но как только кризис миновал, демократическая политика вернулась к привычным оплошностям и неразберихе. Уолтер Липпман рассказал о разговоре, который состоялся у него с одним итальянским политиком в декабре 1918 г., когда, по его словам, «британские выборы достигли дна глубочайшей депрессии». Итальянец попросил его обратить внимание на то, что эти выборы говорили о подлинном состоянии демократии в Европе:

Мы болели страшной болезнью, и думали, что умрем. В те дни наши умы были обращены к более высоким вещам, а потом пришли американцы с их умелым подходом к больным, их завораживающей самоуверенностью, их силой юности и проповедью простой жизни. Мы приняли правильные решения… Ну, вы знаете – больше никакой городской жизни, только деревня, корова, подъем на рассвете, ранний отход ко сну, упражнения, богобоязненность и послушание Вудро Вильсону. Тогда все это было искренним. Но потом Европа очухалась. Она повременила с переездом в деревню. Она прошвырнулась по знакомым местам, встретилась с закадычными дружками, и почувствовала, что ей смертельно надоела вечная мораль «Четырнадцати заповедей». И этого уже достаточно [Lippman, 1919, р. ix-x].

Итоги

В декабре Вильсон решил взять ситуацию в свои руки. Он отправился в Европу (это была первая поездка в Евpony действующего президента США), чтобы подготовить почву для мирной конференции, которая должна была пройти в Париже в следующем году. В Лондоне и Париже его приветствовали радостные толпы, и точно так же множество людей собралось посмотреть на него в Риме, куда он приехал в январе. Вильсон очень этому обрадовался: пусть американцы не стали поддерживать его мирные планы, зато добрая воля европейского общества была налицо. Люди, которые собирались миллионами, приветствовали его и размахивали транспарантами, прославляющими «Четырнадцать пунктов» и их автора, которого они окрестили «Спасителем человечества», очевидно, хотели стабильного демократического мира не меньше его. Результаты британских выборов его не испугали. Вильсон принял эти толпы за свидетельство демократического оптимизма, имеющего широкую поддержку, которая не смогла найти выражение в бестолковых выборах. Этот оптимизм, по его мнению, был искажен озлобленными суждениями, высказынными в газетах. Люди Европы были за него, а политикам и журналистам придется с ними считаться.

Но он ошибался. Огромные толпы, приветствовавшие его в Европе, являлись отражением того факта, что к этому моменту он стал самым знаменитым человеком в мире (его единственным ближайшим конкурентом в начале 1919 г. мог быть только Чарли Чаплин). Так проявляла себя сила известности, а не демократии. Культ Вильсона сменил прежние культы – Керенского и Людендорфа, и утвердился во многих странах Европы. Но он оказался таким же мимолетным. Джордж Бернард Шоу, который всегда был надежным флюгером, отставил свои прежние сомнения относительно Вильсона, чтобы поприветствовать этого нового героя на час. Он опубликовал свой обзор по предстоящей мирной конференции, в котором заявил: «Г-н Вильсон, Великий Человек, выступающий за Великую Идею, должен зависеть исключительно от разума и высоких моральных идеалов, не обращая внимания на результаты выборов» [Shaw, 1919, р. 94]. Это был очень плохой совет. Европейские политики были хорошо осведомлены о результатах промежуточных выборов, прошедших в ноябре, и знали, что большие планы Вильсона не обязательно представляли мнение американского общества. И поскольку не было гарантии, что он сможет сдержать свои обещания, это существенно ослабляло его позицию в переговорах.

Тем временем британские выборы показали, что с какими бы транспарантами ликующие толпы ни выходили на улицы, национальный электорат гораздо больше озабочен тем, что он может потерять на парижских переговорах, чем тем, что ему предстоит приобрести после достижения демократического мира, этой обетованной земли Вильсона. Ни одна демократия не хотела брать на себя военные издержки. Каждое европейское государство закончило войну с грузом долгов: они были должны деньги своим гражданам, друг другу и, главное, США. Ни одно государство не хотело соблюдать эти обязательства, пока оно не получит то, что ему причитается.

Вильсон столкнулся лицом к лицу с этой суровой реальностью в апреле. Итальянцы были теми, кто открыл ему на нее глаза. Италия вступила в войну на стороне союзников только в 1915 г. на основе секретного лондонского договора, по которому итальянцам были обещаны новые территории за счет расформированной Австро-Венгерской империи. Это был тот самый секретный способ ведения дел, на который ссылались большевики, когда решили устыдить демократические страны, а Вильсон в своих «Четырнадцати пунктах»