Федорец свернул коня в поле, быстро нагнал Христю и с ходу ударом витого арапника свалил ее в снег.

Дико закричав, Христя вскочила, но второй, еще более свирепый удар заставил ее упасть на колени.

— Я тебя образую, паскуда! — Грязно ругаясь, не помня себя, старик бил и бил по чему попало.

Аксенов, задыхаясь от гнева, подбежал к нему:

— Назар Гаврилович, бога побойся!.. Беременная она, сейчас созналась.

— Кыш! — словно на курицу, крикнул Федорец на ветеринара. — Я сам себе царь и бог! Садись! — крикнул он невестке и, как котенка, швырнул ее в розвальни. Отваливая полозьями широкий пласт снега, круто развернул очумевшую от криков и арапника лошадь и помчался назад.

— Уйду от тебя, идол постылый!.. Уйду, уйду, к Максиму уйду! — донеслись до Ивана Даниловича замирающие вдали вопли. Он беспомощно развел руками и, подняв свой разорванный мешочек, из которого просыпалось немного муки, подавленный и разбитый поплелся дальше.

Он сильно ослабел, и порыв ветра повалил его в снег. Минуты две он лежал, собираясь с силами, с трудом поднялся на гнущиеся ноги. Болезнь шатала его. Он брел словно во сне. Наконец в предвечерней синеватой дымке возникла Чаруса, напоминая деревянные кубики, которыми в детстве любил играть его сын Ваня.

Аксенов остановился передохнуть, опустил к ногам мешочек с мукой, вытер рукавом пальто пот со лба; вдалеке поднимались трубы паровозного завода. Одна труба, покрытая кроной курчавого синеватого дыма, издали напоминала сосну. Завод работал, и это подняло дух разбитого усталостью, больного, подавленного Ивана Даниловича. Он несколько минут стоял на одном месте, любуясь заводскими цехами, в окнах которых блестели лучи заходящего солнца.

X

Встревоженная Мария Гавриловна бережно раздела мужа и уложила в постель. Он безропотно подчинился ей, лег и сразу словно поплыл в тумане, под радостный благовест колоколов — часа через три впал в полное беспамятство. Всю ночь Иван Данилович метался в кровати, бредил, бормотал что-то о противосапной сыворотке, о каких-то микробах. Жена до утра сидела рядом, поправляя на его лбу мокрое полотенце: он непрерывно и жалобно звал ее.

Внезапно приподнялся на подушках и, яростно споря с кем-то, закричал:

— Жизнь — она вечная, ибо может возникать из неживой природы! Понятно?

— Понятно, Ваня, спи, спи!

За всю ночь Мария Гавриловна не сомкнула глаз, а утром послала Шурочку в больницу за доктором.

Девочка через полтора часа вернулась и сказала, что больница закрыта, нечем топить, врачи сами болеют.

— Больничный сторож послал меня в горздравотдел, и там доктор Говор записал папу на очередь, пообещал завтра прислать к нему фельдшера.

— Ты бы сходила к доктору Цыганкову, попросила его прийти к нам, — посоветовала Марья Гавриловна дочери.

Шурочка пошла. Но Цыганков тоже хворал. Накрытый лисьей шубой, он лежал в холодной комнате, уставленной фикусами, опустившими долу обмороженные, пожелтевшие листья.

Девочка вернулась ни с чем.

Пришлось Марии Гавриловне самой идти в город. Ей удалось перехватить на Царицынской улице знакомого доктора Ольховского, с утра мотавшегося по многочисленным пациентам.

Доктор записал в потрепанную тетрадку адрес, пообещал:

— Ждите, приду обязательно. Мы ведь с Иваном Даниловичем друзья.

Вечером раздался громкий стук в дверь, залаял Гектор. Шурочка впустила в полутемные сени пожилого человека без пальто и шапки.

При свете лампы Мария Гавриловна узнала Ольховского.

— Только шесть часов вечера, а меня ограбили, — растерянно забормотал доктор, обламывая с бороды ледяные сосульки. — Сняли шубу и каракулевую шапку, отобрали часы. Сумерки — самый воровской час.

— Ограбили? — всплеснула руками Мария Гавриловна. — Где?

— На углу Змиевского шоссе и Золотого переулка. Ужасное время, хоть не ходи в сумерки. Даже в центре города шалят. Шуба-то у меня лисья, двадцать лет верой и правдой служила.

— Вы бы сказали бандитам, что вы доктор, идете к больному. Они постыдились бы грабить доктора, — проговорила Шурочка.

Ольховский помыл руки, подошел к больному, измерил температуру и, приложив к груди Ивана Даниловича стетоскоп, долго слушал торопливый бой усталого сердца.

— Тиф! Почаще меняйте ему белье. Да и сами мойтесь. Вошь первый враг.

— Надо издать закон, запрещающий стрелять сапных лошадей! — скороговоркой пробормотал ветеринар, очнулся и, слабо улыбаясь, понял, что бредит.

— Идите скорей чай пить, — позвала Мария Гавриловна Ольховского, поставила на стол вскипевший самовар и тарелку с румяными пончиками, испеченными из муки Федорца.

— Как я теперь по морозу доберусь домой без шубы? Придется послать кого-нибудь к жене, пускай даст мое старое демисезонное пальто. — Доктор жалостно вздохнул, достал блокнот, на листках которого стояли бледно-лиловые оттиски его печати. На одном листке написал рецепт в аптеку горздравотдела с просьбой выдать настой наперстянки, на втором набросал коротенькую записку домой.

Ваня взял листки, оделся и, приподняв воротник гимназической шинели, ушел из дому. За воротами, под деревом, стояли двое, курили. Они приблизились к Ване. У одного поверх шинели была наброшена на плечи шуба.

— Послушай, парнишка, доктор не к вам пошел?

— У нас. Отец заболел.

— Мы по ошибке, видишь ты, распеленали его. В кармане шубы нашли бумажник с документами и ваш адрес. Вот и принесли назад всю его лекарскую робу. В такое время лекарей грех обижать. Скажи ему: мол, товарищи налетчики извиняются за оплошку.

Ваня вернулся домой с докторской шубой, с шапкой и часами.

— Выходит, и у бандитов есть совесть, — помешивая чай ложечкой, удивлялся доктор. — А все-таки ночью я не рискну выйти на улицу.

Ольховского оставили ночевать. Едва коснувшись головой подушки, доктор захрапел и не слышал, как Мария Гавриловна мыла в оцинкованном корыте сначала дочку, потом сына, меняла им белье, горячим утюгом проглаживала простыни и одеяла.

Дети быстро уснули.

Иван Данилович бредил всю ночь, просил пить. Мария Гавриловна поила его теплым морковным чаем.

На третий день доктор явился навестить больного и увидел на вынесенной в кухню раскладушке Марию Гавриловну. На седеющей ее голове лежал резиновый пузырь со льдом.

— Вот пришел и мой черед, — виновато улыбаясь, произнесла она, узнав Ольховского.

— Доктор, боже мой, как хорошо, что вы пришли, а брат за вами отправился! — воскликнула Шурочка, отходя от раскаленной плиты, на которой варила пшенный кулеш. — Неужели и у мамы тиф?

Да, все симптомы сыпного тифа были налицо. Дело осложнялось тем, что в аптеке, кроме наперстянки, ничего нельзя было достать. Шурочка отыскала в ученическом ранце, набитом книгами, свой школьный дневник и записала все, что говорил ей доктор. Руки у нее дрожали. Ольховский осмотрел Ивана Даниловича. Болезнь протекала как будто нормально.

Все эти дни, забывая о