История СССР, история армянского народа, новейшая история

Как-то в стороне моих заметок остались историки. Я историю не любил, как предмет, ни в школе, ни в институте, где преподавали историю КПСС, называя её «историей партии». Меня и сейчас передёргивает от этого названия. Понять этого я не смог, гуманитарные темы у нас в семье были уважаемы, в руках отца всю жизнь я видел или мемуарную, или историческую литературу, сёстры историю сдавали всегда на отлично. Мне чего-то не хватало в этом предмете, то ли точности и лаконичности, то ли мешало внутреннее сопротивление заучивать даты и события, где нет логики, нет конструкции. На первом курсе мединститута на первом же занятии по истории партии историчка выбила из меня последние остатки настроя на усердие в этом предмете. Я решил для себя, что институт — это новая ступень, новая жизнь, новое окружение, — я буду тщательно готовиться и одолею этот барьер. Прасковья Владимировна прошла всю группу, четырнадцать человек, рассматривая их рефераты и согласно кивая в одобрение. Пятнадцатым сидел я в ожидании «исторической» справедливости. Она рассмотрела вскользь мои странички и сказала: «А это — реферат для меня». Я, было, возликовал: получилось! Было, да не тут! Кто-то рядом спросил, что значит «реферат для меня»? Прасковья сказала, что реферат написан только с намерением сдать и отвязаться, для галочки. Я был в глубокой обиде, она же не могла в одно мгновение прочитать четыре страницы текста (а я писал убористым почерком). История моих историй отражена одной отметкой, что в аттестате зрелости, что в зачётке студента — 3. Последняя точка была поставлена на четвёртом курсе. Когда я сдавал зачёт по биофизике, профессор пролистал мою зачётку и спросил: «Почему не учишь гуманитарные предметы?» Кажется, я сказал, что у меня не получается, нет способностей к гуманитарным знаниям. «Ошибаешься, молодой человек, — с каким-то внутренним удовольствием добавил профессор, он по возрасту был молодым, ранний профессор из университета, в мединституте только подрабатывал. — У тебя нет системного подхода к предмету. Надо различать главное, второстепенное, причину, следствие…» Правда, за биофизику влепил тройку, аспид[67]!

Итак, Екатерина Яковлевна (Зольникова) до восьмого включительно преподавала историю. Надо сказать, что в её случае мне удалось найти нужную волну, я внимательно слушал её изложение следующего урока, память моя тогда была отменной, и мне удавалось просто пересказать содержание по памяти. В то время у меня были и пятёрки, и четвёрки.

В старших классах появился Мелик Аршакович (Аракелян), по жизни муж Екатерины Яковлевны. Внимать ему было интересно, он был артистичен, эксцентричен и, временами, дурашлив (видимо, возрастное пробивалось наружу). Он часто укорял двоечников: «В семье не без урода. Вот ты урод вашей семьи!» О Мелике Аршаковиче я писал в Альбоме выпускника в теме Асламазяна Камо. Кроме того, он дружил в Галустом Нерсесовичем, они после уроков часто играли в шахматы, он при этом громко шутил, напевал какие-то куплеты, дурачился. Эпитет «серьёзный педагог» ему никак не подходил. Это было бы уместно на скамейке перед подъездом, но в стенах школы мне казалось недостойным[68].

Черчение — мой любимый предмет за всю школу и за всю жизнь. Если бы существовал ещё предмет «переплётное дело» — это тоже было бы моей отдушиной. Маленькая учительница, пигалица с косой, напоминавшая бухгалтера или счетовода, с большой линейкой, треугольником и циркулем под мышкой, она заходила в класс, и я замирал в ожидании очередного чуда. Этот предмет я по жизни не реализовал, не привелось. Лишь однажды, уже работая врачом, я взял в руки эти сакральные для меня инструменты, готовальню и чертёжный планшет и за ночь начертил для племянницы пять классных чертежей. Я выводил линии даже усерднее, чем, если бы сдавал экзамен, — я чертил от души, в охотку. Эта была ночь моего экстаза, без преувеличения.

Лаура Грантовна (Давтян) ввела нас в мир свойств чисел и простых исчислений. Арифметика, мне даже звучание этого слова кажется величественным. Жаль, что предмет потерял своё самостоятельное имя и растворился в большой математике. Лаура Грантовна была полной женщиной с очень милым лицом и тонким голосом. Мне запомнилось, кроме арифметики, конечно, как она распекала Ванцета за то, что он побил какого-то ученика. Запомнилось это потому, что она говорила вместо «рыдал» «ридал»: «Он так ридал, так ридал, каким надо быть жестоким, чтобы так избивать ребёнка!» Ванцета тогда в классе не было.

Были ещё учителя в моей жизни. Джула Любовь Владимировна (русский язык), Воробьёв (военрук), Ашот Арутюнович (завуч, прозвище попеременно Геббельс или Гестапо), Шульман Елена Борисовна (завуч), Любовь Ивановна Миронова (химия), химию в восьмом классе нам преподавала жена директора химкомбината Оганяна, имени так и не вспомнил. Наверно ещё кое-кого забыл, всплывёт со временем.

Post scriptum

Завершая эту главу, я подумал вот о чём. Самое дорогое у человека — это жизнь, кто ж спорит. Но самое ценное в жизни, мне кажется, это память. Без памяти мы теряем свою идентичность, свою личность. Вспоминая школу и другие сферы моей жизни, я открещиваюсь, отстраняюсь от шаблонной фразы, что жизнь пролетела быстро. Вспоминая школу, я прихожу к мысли, что вторую половину жизни человек должен посвящать вспоминанию первой половины…

НЕВИНЬЕТКА. ШКОЛЬНИКИ.1962 — 1970

Перечитав наброски «Альбома выпускника», я понял, какая это малая часть большой школьной жизни. Достаточно скрупулёзно изучить групповые фотографии класса, традиционно снимаемые в конце мая, осознаёшь, какой огромный мир сверстников постепенно растворился в промежутке от первого до конца восьмого класса. В этом пазле я вспоминаю моих одноклассников до девятого класса, тех, кто каким-либо образом оставили след в моей памяти, глубокий или поверхностный, длинный или короткий, извилистый или прямой — всё равно.

Бабаян Анаит

В третьем классе я сидел в среднем ряду на второй парте справа. Слева от меня сидела девочка с круглым смуглым личиком, прямыми черными волосами, подстриженными по ровной горизонтали, немного широкоскулая. Звали её Бабаян Анаит.

Она была отличницей. Её тетради были образцовыми, без единой помарки. Я тоже тогда был отличником, но у меня нередко в чистописании вкрадывались зачёркивания, исправления, другие помарки. Но это было не главным для меня. Я выводил буквы строго по образцу, с наклоном, с соблюдением пропорций, с правильным нажимом пера. Анаит писала круглыми буквами без наклона. Я понимал, что пишу я лучше, правильнее,