Шрифт:
Закладка:
Ещё какое-то время английский нам преподавала Раиса Абрамовна (Бабаян). Кроме этого факта и того, что она приходится тётей Анаит Бабаян, умершей в третьем классе, ничего о ней не запомнилось.
* * *
Раиса Терентьевна (Стецинская) вела географию и была нашей классной до 8-го включительно. Через несколько лет, я ещё учился в институте, она умерла, говорили, от рака груди.
Раиса Терентьевна была то ли бездетной и одинокой, то ли разведённой[57]. Она была несколько сухощавой, с большой грудью, педантичной, в очках и я бы сказал, невыразительной и несколько хмурой внешностью.
Самое главное из того, что сыграло в моей судьбе значительную роль, ибо сформировало мой характер, — самое главное было то, что Раиса Терентьевна активно назидала нам принцип принимать себя как неотрывную составную часть социума, коллектива, в частности, класса. Она часто говорила: «Если делается замечание кому-либо, то это должно касаться и всех остальных. Принимайте все замечания на себя, даже когда это не персонифицировано лично вам». Вроде бы хороший педагогический приём, но для такого психологического типа, как я, это имело деструктивное следствие. Я был сверх меры аудиалистом[58], словесное влияние на меня было стопроцентным. Я идеальный объект для пропаганды и назидания, во мне полностью отсутствовал фильтр критического восприятия, он и по сей день хиленький. Я по сей день любой дискомфорт, любое напряжение в среде пребывания, в коллективе, в семье, в социуме — воспринимаю болезненно, пытаюсь сделать всё, чтобы сгладить конфликт или взрыв возмущения.
Это длилось до 1992 года, пока я, пребывая на курсах психотерапии, участвуя в тренинге «Построение своей проблемы» не дождался от Валеры Хмелевского, ведущего тренинга, чёткого вердикта: «Саша, у тебя нет своих проблем! Ты берёшь на себя чужие проблемы».
Тогда с моих плеч свалилась целая гора. Наконец, я понял всё! Но понять и принять, — ещё не значит измениться. Эту битву я перманентно уступаю поныне.
А ещё запомнился один-единственный эпизод. Раиса Терентьевна собрала нас пойти в воскресенье в лес, что-то типа культпохода на лоно природы. Собралось человек шесть-семь. Раиса Терентьевна купила в продуктовом магазине хлеба и сосисок. Мы весело галдели по дороге, дурачились и шутили, толкали и гонялись друг за другом. Тут я обратил внимание, что у Раисы Терентьевны шов чулка скривился. Я был младший брат двух сестёр, а ещё на этаже жили три сестры Сарухановы. Я взрослел в женском окружении, был в курсе и постоянном созерцании подробностей чисто женского: чулки, пояса для чулок, бюстгальтеры, бретельки и т. п. Я так и не понял, что совершаю бестактность, идя сзади, крикнул: «Раиса Терентьевна, у вас на левой ноге шов кривой!» Она молча поправила шов.
Эта моя оплошность никем не была замечена или осуждена. И только потом, много лет спустя, уже взрослым человеком, вспоминая этот эпизод, я понял, как некрасиво проявил себя. А в тот день на опушке леса, мы мило повеселились, развели маленький костёр, погонялись друг за другом, шутили, гоготали, умяли хлеб и поджаренные сосиски, приняв угощение классной руководительницы как должное, и довольные вернулись домой. Культпоход состоялся!
* * *
Алла Анатольевна Инашвили присутствовала в моей жизни очень долго, до самой её смерти в почтенном возрасте далеко за восемьдесят. Она была ровесницей моей мамы, они в юности бегали на танцы в ДКА[59], где по выходным всегда играл духовой оркестр.
Алла Анатольевна приняла нас в пятом классе и вела русский язык и литературу до конца 8-го класса. Сергей Микоян недавно в телефонной беседе говорил мне, что считает наши хорошие знания русского результатом преподавания именно Аллы Анатольевны.
Я вот не был бы так однозначно конкретен, все-таки основы дала Татьяна Сергеевна. Но может дело всё же в другом — в огромном бюсте Аллы Анатольевны[60], отвлекавшем всё моё внимание в школьные годы. Я пытаюсь вспомнить что-то памятное, относящееся к предмету, но у меня ничего не получается. Только тот случай, когда она влепила мне двойку за списывание. Был диктант. Кто-то из рядом сидящих учеников обнаружил, что Алла Анатольевна диктует текст из хрестоматии. Я быстро достал его из портфеля, разложил открытую книжку под парту на колени и стал списывать. Зачем я поддался этому искушению, мне было непонятно ещё тогда, ибо я и так писал грамотно. Но бес одолел, я списывал, не чуя никакой угрозы. И вдруг Алла Анатольевна, как рассердится, как закричит: «Хватит! Сколько же можно! Я терплю, терплю, думаю, постыдится, одумается. Нет, он всё списывает и списывает! Я ведь тоже мать, мне не хочется сделать больно! Хочется, чтобы сам остановился! Нет, он продолжает как ни в чём не бывало! Давай сюда дневник, негодник!» Поначалу я не понимал, к кому относится этот неожиданный гнев. Но на слове «дневник» Алла Анатольевна протянула раскрытую ладонь точно на меня. Я попался!
Я получил заслуженную двойку, но почему-то не расстроился, будто всё было понарошку. Это эпизод какое-то время я пересказывал с весёлым смехом, повторяя «я тоже мать!», «я тоже могу пожалеть ученика!» в разных вариациях. Родителей, кажется, не вызывали. Осталась только весёлая байка. Сейчас я не помню, кто был инициатор-искуситель? Я сидел на последней парте один, передо мной сидели, если мне не изменяет память, Климова Люба и Прищеп Лариса. Но это были явно не они.
Мы, 12-13-летние подростки, уже начавшие постигать новый проявляющийся каждый час мир человеческой сексуальности и эротизма, перешёптывались между собой, что Алла Анатольевна — не очень строгого поведения. Иногда, где-то за радиаторами отопления или каком другом закутке, можно было прочитать «Инашвили Алла — боз[61]». Так ли это было? То, что её выдающийся бюст мог ввести любого подростка в волнительный трепет и потерю здравого ума — это факт. А дальше только домыслы. Но один необычный случай в моей памяти остался.
В квартиру на третьем этаже второго подъезда нашего здания заселился молодой мужчина лет, думаю, тридцати и прожил там примерно полгода. Снимал ли он комнату или
