И со вторым, третьим, десятым.

Я выкладываюсь по полной, молочу битой по мячу снова и снова, кричу на ударах.

А, когда ощутимо выдыхаюсь, с удовольствием понимаю, что мне стало гораздо легче.

Чёрт, бейсбол — самая лучшая в мире игра.

Мячи в пушке заканчиваются, и я снова иду их собирать. На этот раз я выставляю скорость помягче, стираю рукавом кофты пот с висков и вновь занимаю положенное место. Счастливо улыбаюсь. И по старой привычке бью битой об пол два раза, чтобы потом обхватить ручку обеими руками и отбить первый мяч.

— Оттачивать удар лучше всего на самом поле.

Я оборачиваюсь на голос Гилла и пропускаю следующий мяч. Он ощутимо врезается мне в плечо. Я чертыхаюсь, а Гилл посмеивается. Чёртов кретин выглядит свежим и благоухающим, влажные волосы вьются после душа.

Преступно красивый, чёрт бы его побрал.

Я отбиваю другой мяч и раздражённо ворчу:

— Советы от профессионалов. Как мило. Может, пойдёшь и откроешь свою школу мастерства? Имени себя же.

— Будешь первой ученицей? — усмехается он и кивает: — Тебе не помешает.

— Иди к чёрту, Гилл, — устало говорю я и отбиваю четвёртый мяч.

Меня лихорадит. От волнения. Этот придурок своим присутствием возвращает меня в воскресный вечер. Напоминает о том, что было. Заставляет стыдить себя за безрассудство и желать повторить всё вновь. Хуже всего случайные и незваные мысли о том, как это будет, если зайти намного дальше…

Потому что хочется.

Кретино-красавчик-Гилл прочно-порочно обосновался у меня в голове.

И даже знание того, что он преследовал собственные цели, не делает его менее сексуально-привлекательным для меня.

Я с силой бью по пятому мячу, но напряжение не отступает.

— Расскажешь о том, что тебя так разозлило?

— С чего ты взял, что я злюсь? — спрашиваю я, не глядя на него.

— Вчера сам мучал пушку, чтобы остыть, — глухо отвечает он.

Я бросаю взгляд в его сторону, и мяч в этот раз бьёт мне в грудь. Непроизвольно охаю и морщусь от боли. Тру место ушиба ладонью, хмурюсь, а затем спрашиваю:

— Кто-нибудь из родителей тебя когда-нибудь позорил?

— Отец любого прикончит за свою долбанную репутацию, — усмехается Гилл, присаживаясь на лавку. — Так что нет. Но мать иногда предпринимает такие попытки, они почти всегда не удачные.

— О-о… а моя мать довела это искусство до совершенства! — врезаю я по седьмому мячу. Он мягко ударяется о натянутую напротив сетку и прыгает по полу. Я бросаю биту и направляюсь к лавке, чтобы упасть на неё рядом с Гиллом и вытянуть уставшие ноги. И зачем-то продолжаю откровенничать: — Мне исполнилось десять, когда она почтила своим присутствием мой праздник, притащившись туда с шарами из секс-шопа с пошлыми надписями. Мы умели читать, а она отмахнулась от разъярённого отца и равнодушно сообщила, что, мол, дети всё равно не поймут, а ей больше негде было взять шарики.

— Ты шутишь, — хохотнув, не верит Гилл.

— В её сумочке всегда найдётся какая-нибудь игрушка из того же магазина, — хмыкаю я. — Представь, как я краснела, когда однажды в ресторане она не могла найти кошелёк. Наш официант едва не упал в обморок, когда она бережно выложила на стол гигантских размеров фаллоимитатор.

— Проклятье! — уже во всю хохочет Гилл. — С ней не соскучишься.

— О да-а… Особенно, когда она приходит в твой класс на урок сексуального образования и рассказывает твоим одноклассникам то, как и где тебя зачали.

— Твою ж мать… — обхватывает Гилл пальцами лицо и качает головой.

— Каждое чёртово появление этой женщины в моей жизни оборачивается катастрофой… Боже! — бью я затылком о сетчатое ограждение сзади и сжимаю зубы. — Иногда мне кажется, что я по-настоящему ненавижу её.

Гилл хмыкает, скрещивает руки на груди и тоже откидывается головой о сетку:

— Лично я своих предков ненавижу точно.

— Почему? — смотрю я на него.

Он морщится, словно тут же пожалел о своих словах, бросает на меня раздражённый взгляд и выдыхает:

— Не твоего ума дело.

Я вспыхиваю и соглашаюсь саркастично:

— Разумеется, мне не понять, по какой-такой причине можно ненавидеть тех, кто обеспечивает тебе жизнь в «поднебесье», или выбивает место в университетской команде по бейсболу. Быть благодарным — это не твоё, да?

— Ты нарываешься, ведьма, — угрожающе замечает Гилл.

— И доверять ты не умеешь, — не могу я остановиться. — Получается, тебя научили шантажу родители? То есть ты катаешься, как сыр в масле, за то, что делаешь что-то для них? Что? И именно за это их ненавидишь?

Гилл резко разворачивается ко мне корпусом, обхватывает пальцами мои скулы и затылок и рычит у лица:

— Ещё одно слово, ведьма…

Чёрт, я попала в точку, верно?

— Что? — шиплю я в ответ. — Сотворишь со мной что-нибудь низкое ещё раз, чтобы я и об этом помалкивала, пока будешь молчать ты? Других способов попросить человека молчать даже понаслышке не знаешь?

— Ну да, тебе ли не знать о низостях, — выплёвывает Гилл. — Ты-то уж наверняка по-доброму попросила молчать того, с кем переспав, изменила Логану, правильно?

Меня бросает в холод… Я… я изменила Логану? Тот, кто со мной сделал это, был не он сам? Это точно?..

— Логан так тебе сказал? — едва слышно выдыхаю я.

— О-о… — насмешливо-зло тянет Гилл. — Я видел всё собственными глазами, ведьма. Как и Хейг.

Всё?.. И Логан видел? И они… Они не остановили того, кто бы это ни был?!

— Почему?! — вскакивая с лавки, кричу я. — Почему Логан не вмешался?!

Это больно. И стыдно. Неужели, я совсем не сопротивлялась? Разве могла я наслаждаться тем, что меня насилуют? Или то, что мне подмешали в выпивку или еду, сделало меня на всё готовой? Могла я… могла я получать удовольствие от процесса?..

Боже, я сойду с ума от всего этого!

— Ты издеваешься, ведьма? — следом за мной встаёт на ноги Гилл. Угрожающе надвигается на меня, явно сдерживая ярость изо всех сил, рычит у моего лица: — Ты хоть представляешь, как больно сделала моему другу? Хоть капельку раскаиваешься? Заверила его в том, что с нетерпением ждёшь, и пока его нет, пошла трахаться с другим! О чём ты думала тогда? Считала, что он не станет тебя искать сразу по приходу на проклятую вечеринку? Что быстренько отдашься другому, а потом, как ни в чем не бывало, продолжишь парить ему мозги? Оу, точно… — криво улыбается он. — Ты же сначала делаешь, а потом думаешь.

Грудь обжигает нестерпимая боль, и я влепляю Гиллу звонкую пощёчину.

А затем меня в один миг оставляют