Это страшно или непривычно, как минимум. Вблизи здание не перестало меняться, наоборот, стало видно, как меняется структура материала, из которого она сделана, как камень перетекает в брёвна и обратно, как красный и жёлтый, будто выгорают, становятся серым. Наверно, Аня бы и не решилась войти, но её туда затолкнули. Мужчина так напористо шёл, что сшиб девушку, подумаешь, в проходе стоит.

Аня, вставшая вначале на одно колено, потом опершись рукой, подняла лицо перпендикулярно полу и собиралась выматериться так, что не только бы тот нахал вернулся, но и этот мир навсегда бы решил, каким и с кем нужно быть. В глазах у девушки было столько злобы и ненависти, обиды и расстройства вместе с разочарованием, скажи ей потом, что у неё тогда глаза огнём горели и волосы на ветру играли в «Медуза Горгона Style», она бы поверила. Это могло случиться, но мир решил попросить прощения.

— Девушка, у вас всё хорошо? — старушка-служительница подбежала к упавшей.

Аня посмотрела на пожилую женщины, и бушующие чувства потихоньку стали уходить. Аня кивнула, на языке всё ещё были нелитературные эпитеты.

— Присаживайтесь, вы же ударились, я видела, — старушка показала на скамейку возле входа.

Аня присела и вымученно улыбнулась, перед ней стоял, пожалуй, единственный человек, на которого не хотелось ругаться, столько добра и отзывчивости было в этой сгорбленном жизнью человеке. Тяжело вздохнув, проведя ладонью по лицу, Анечка затуманенным взглядом стала смотреть туда, где пахло травами и была целая толпа народа.

— Скамья-то мокрая, — отстранённым голосом произнесла девушка. — Я в луже сижу, — Аня мелко засмеялась, чуть подёргивая плечами.

— Что говоришь? Я плохо слышу, — старушка наклонилась к девушке.

— Спасибо вам говорю, что не дали затоптать меня. Если бы не вы, я бы могла разное натворить.

— Люди такие, ты сиди отдыхай, странные мы дети, непослушные, но она всё видит, помогает иногда. По родственному.

— В том-то и дело, что иногда и только некоторым.

— А тебе, внучка, нужно? Кручина тебя какая обуяла?

— Вроде нет, — Аня усмехнулась. — Кручина — не кручина, горе — не горе, а у меня то ли крыша едет, то ли чудо со мной какое, а я и не ведаю, что с ним делать.

— Так ты мне расскажи, всяко легче будет, а я тебе посоветую, может что, вот и проверим какую мудрость голова моя седая собрать смогла.

Куда хуже, зачем лучше? Аня всё рассказала, всё, как оно было и как есть теперь. Легко, без утайки, переживая всё заново, но уже без той тяжести, которая преследовала её на протяжении всего пути. Старушка сидела и слушала, и было видно, что ей такие истории не впервой, но она всё равно переживает за рассказчика. Девушка боялась расплакаться, но потом заметила, что вместо неё плачет старушка.

— Что вы? Не плачьте. Я вас расстроила?

— У меня тоже был муж, мне годков-то мало было, всего двадцать восемь, когда он умер. Я тогда очень горевала, но нашла утешение тут. Раздала всё, что имела, а я была богата: дом свой подруге отписала, все тряпки раздала беднякам, только вот платье это оставила, памятное. А мне же много и не надо. Долго спала на пустыре, ночью мне было страшно в городе, днём ходила и чем могла помогала нуждающимся. Давно это было, очень давно, теперь вот здесь живу.

— Может быть, я могу вам чем-то помочь?

— Да что ты можешь? У самой нечего нет.

— Вот у меня здесь в рюкзачке… — Аня потянулась за рюкзаком, но старческая ладонь её остановила.

— Оставь, тебе нужнее будет. Сюда много приносят всякого, что от жиру несут, что по совести. Всякое бывает, но ты оставь, пригодится ещё.

— Дайте совет, что мне делать?

— Я тебе сказала, что помогу, расскажу, что делать — Аня кивнула, и старушка продолжила. — Так я тебе так скажу. Я и сама не знаю, ведь каждый сам решает куда ему идти и что делать. Мой дом теперь тут, но не твой. Не ходи ты дальше, смысла нет, вот я здесь сижу. Ритуалы это хорошо, но это лишь символы, как заклинания у кузнецов, красивый счёт. А всё что нужно, оно внутри, в сердце. Богородица тебя и так услышит. Выйди на улицу, оставь, что хотела мне дать, на пороге, возьми только одну вещь, в мои времена такого не было, не знаю, как называется. И ступай куда глаза глядят, сердце у тебя доброе, чистое, вспыльчивое, правда, но это по молодости бывает. Не волнуйся, внучка, будет у тебя всё, — Аня встала, помогла подняться старушке, они вместе подошли к выходу, Аня перешагнула порог, и старушка добавила, — мой-то умер давно, кости сгнили, а твой жив ещё…

Они вышли на улицу и старушка провела рукой по спине девушки. Аня встрепенулась и попробовала сделать шаг назад, что бы ещё раз взглянуть на свою собеседницу, поклониться и поблагодарить. Но обернувшись, она никого не увидела там была дверь, деревянная, красная с вырезанными рунами, они не мерцали. Аня её дёрнула, потом толкнула, заперто. К девушке подошёл служитель.

— Закрыто, тут же написано, читать не умеешь? — показал на листок офисной бумаги, что приклеен на дверь, «Закрыто на реставрацию».

— Но я только что разговаривала со старушкой лет восьмидесяти, в платье таком белом, по краям вышивка красная и платок с капюшоном. Вот только что мы с ней вышли… — служитель укоризненно на неё смотрел, мотая головой.

— Закрыто, алтарь вон там, малый — он показал рукой на маленькое строение чуть глубже на кладбище.

— Не пойду я туда, не нужно мне, уже. Что хотела, узнала — Аня стала быстро спускаться по ступенькам, на последней остановилась, сняла из-за плеч рюкзак. На ощупь нашла мобильник, а всё остальное положила на край и быстрым шагом пошла прочь.

Служитель пытался окликнуть её, да Аня никого не слышала и старалась не видеть.

Глава IX

«Вся жизнь — дорога, то туда путь держу, то обратно. То стена каменная, то деревянная, но чаще прозрачная, глазу невидимая, ноге непреодолимая», — мысли, опять только мысли, шаг, которым она уже ходила восемнадцать лет, ступал по каменной мостовой вдоль реки. В руках мобильник, в голове ветер, по реке плывёт утка, этот мир решил, что лучше всего сейчас будет лету.

Аня перешла к дому и решила, что если она когда-нибудь заведёт собаку, то никогда, никогда не станет выгуливать её вдоль рек, особенно в центре города…

На всякий случай, пошаркав по траве, тем жалким останкам, которые остались от газона,