Марджори никак не отреагировала ни на маму, ни на папу. Она вообще не издавала звуков. У нее не было рвотных позывов или невольных содроганий, как бывает обычно, когда кого-то тошнит. Рвота лилась из нее, будто вместо рта у нее был открытый кран. Блевотина была цвета весенней травы. Изжеванные спагетти казались на вид странно сухими и по консистенции походили на собачий корм.

Она не сводила глаз с папы, пока рвота заполняла тарелку. Блевотина переливалась из тарелки на стол. Закончив, Марджори утерла рот рукавом.

– Нет, Мерри. Я не разрешаю тебе взять мою кепку. – Она говорила не своим голосом. Это был низкий рокочущий голос взрослого человека. – Ты можешь ее чем-то запачкать. Не хочу, чтобы ты ее испортила. – Она засмеялась.

Папа произнес:

– Марджори…

Марджори кашлянула. Ее снова вырвало на и без того полную тарелку.

– Тебе нельзя носить кепку, потому что когда-нибудь ты сдохнешь. – Это был уже новый голос с приторно сладким сюсюканьем. – Не хочу, чтобы мертвечина носила мою особую кепку.

Мама отступила от Марджори и натолкнулась на мой стул. Я потянулась и схватилась правой рукой за ее бедро. Левой рукой я закрыла рот.

Третий голос; бесполый и гундосящий.

– Никому нельзя ее носить, потому что все вы передохните.

– Марджори? – Папа, не двигаясь с места, протянул к ней руку. – Марджори? Посмотри на меня. Возьми мою руку и помолись со мной. Пожалуйста. Просто попробуй.

Мама мотала головой и плакала.

Преисполненная уверенности, что он может только навредить, я пискнула:

– Оставь ее. – Затем я быстро снова прикрыла рот рукой. Говорить было небезопасно.

Папа заговорил своим самым терпеливым голосом, который звучал не менее потусторонним для него, чем голоса, исходившие от моей сестры:

– Марджори никогда не будет одна. Он всегда с ней. Помолимся же Ему.

Я тоже начала плакать от испуга и замешательства. Мне показалось, что папа обращается к кому-то внутри Марджори и что он собирается молиться ему. Папа оттолкнул стул и встал на колени.

– Хорошо, папа. – Марджори сползла со стула, растекаясь по полу, и исчезла под столом.

Мама оставила меня и присела у стула Марджори.

– Милая, вылезай оттуда. Давай я тебе наполню теплую ванну наверху, ты не против? Давай пораньше ляжем спать. Тебе будет лучше… – Она продолжала ворковать, давая обещания, преисполненные надежды на исцеление.

Я осталась за столом одна. Я все еще зажимала рот рукой. Марджори извивалась и скользила по паркету где-то далеко под столом. Мне ее не было видно. Ноги я подтянула к себе на стул. Пальцы ног в кроссовках подобрались.

Мы ждали, всматриваясь в пространство под столом. Папу неожиданно подбросило, словно его ударило током. Он стукнулся о стол, встряхнув тарелки и вилки. С тарелки Марджори вытекло еще больше рвоты, от которой несло кислотой и грязью.

Из-под стола вытянулась рука Марджори. Ее кожа была серой как пепел, на этом фоне грязные ногти выглядели как черные рыбьи глаза. Затем послышался ее глухой голос, эхом отдававшийся из-под стола. Казалось, она говорит со дна колодца.

– Давай, папа. Держи руку.

Папа медленно потянулся и последовал ее просьбе. Она утащила его руку под стол, из-под которого ничего не было видно. Папа сидел весь белый и неподвижный, как мраморная статуя. Он приступил к молитве.

– Во имя сына Его, Иисуса Христа, умоляю, Боже, дай Марджори сил… – Он выдержал паузу. Казалось, что он не уверен, как продолжить, будто он понимал, что всего лишь любитель в этом. Кривляка. Фальшивка. – …помоги ей справиться… с недугом, который ее одолевает. Успокой ее душу. Покажи ей… – И тут он заорал от боли.

Снова задребезжал стол, пока он вырывал из-под него руку. На тыльной стороне ладони папы виднелась кровь. На коже были порезы. Две глубокие красные линии спускались к запястью. Инстинктивно он прижал руку к груди, а потом протянул ее к маме. На его лице застыло выражение детского страха и неверия в несправедливость произошедшего.

Мама:

– Она тебя оцарапала? Укусила?

– Может быть. Я… Не знаю.

Я вжалась в спинку стула в уверенности, что я стану следующей жертвой Марджори. Она утащит меня во тьму под столом и вскроет мне рот в поисках розового копошащегося червя.

Однако Марджори выбралась из-под стола, напевая свою жуткую песню. Капюшон прикрывал ее волосы. Прервав мелодию, она начала сыпать нечленораздельными звуками, которые я пыталась сложить во что-то ясное в голове, но вся ее речь была построена исключительно на выкрикиваемых в злобе согласных.

Оба моих родителя позвали Марджори по имени, произнеся его и как вопрос, и как обращение, и как мольбу.

Марджори медленно отползла из освещенной кухни в мрачную столовую.

– Я не кусаюсь и не царапаюсь, – сказала она новым голосом, который не походил по звучанию ни на один другой голос в человеческой истории. – Он поранил тыльную сторону ладони о ржавый металл винтиков под старым столом. – Она снова перешла на сплошные согласные и потом добавила: – Мы всегда сами наносим себе вред, не так ли? Я ухожу к себе. Не беспокойте меня, пожалуйста.

Марджори снова затянула все ту же песню, резко и неожиданно меняя тембр и тональность. Это сбивало с толку, и мне казалось, что у меня лопнут барабанные перепонки. Марджори прокралась через столовую в холл и пошла вверх по лестнице, передвигаясь как варан или другое не менее древнее существо.

Издалека послышался ее голос:

– Я тоже умею менять голос, Мерри.