комнатах. Но князя не осуждали. Времена такие были, что основным средством воспитания молодежи считались розги, а то и плетка. «Розгу жалеть — ребенка сгубить» — такова была основная педагогическая доктрина. А у счастливого отца, Муромского, восемь сыновей. Почти дружина у дворянина средней руки! Таких в узде держать надо, что бы не разбаловались! И сыновья отеческому внушению не сопротивлялись. Самой страшной угрозой было позвать холопов для помощи в наказании. Нет, уж лучше наказание принять, чем честь княжескую уронить! Что бы потом челядь шепталась, как они барчука держали, помогая старому князю. Нет, лучше самому покорно батюшкино наказание принять, перед ним зад оголить не зазорно!

Вот Миша, не пытаясь возражать, спустился в подвал, по приказу отца разделся до исподнего, молча ожидая, чем батюшка вразумлять начнет. Ожидал самого плохого. Раз не приказал зад обнажить, и лечь не уложенные горкой мешки с сеном, значит пощады не будет! И впрямь, отец взял в руки даже не плеть, батог, длинную, гибкую палку, приказал встать к стене с силой огрел отпрыска по плечам.

Миша знал, что просить пощады бесполезно, пока отец всю порцию не отмерит, не остановится, но тут не выдержал — вскрикнул. Испугался не боли, испугался за недавнюю, с трудом залеченную, рану.

— Батюшка! — свой голос показался ему жалким и трусливым, — только не по левому плечу! Бейте по заду, по ляжкам, но не по плечу! Рана откроется!

Но произошло чудо — отец послушал и следующий пяток ударов пришелся именно по тем местам, по которым просил.

— Хватит, повернись! — приказал отец — тебе завтра в седло садиться, а то бы ты у меня неделю не встал, и плеткой бы еще добавил за твои выходки! Такое дело испортил, олух. Что за рана, показывай!

Миша, стараясь не морщиться от боли, стянул исподнюю рубаху, с левого плеча.

— Вот, батюшка, болт шведский. Вырезать пришлось, что бы за наконечник вытащить. И потом, ведунья седмицу заживать не давала, заразы внутри боялась. Я уж и не знал, когда заживлять разрешит.

— Да, крепко тебе досталось. Покрепче любой порки будет! Михаил правду говорил, что ты его с раной из лесу вытянул?

— Да, батюшка, он сначала меня на коне вывез, когда я силу в бою не рассчитал, выложился с чародейством. Силы неравны были, решил, если погибать, так как можно больше врагов с собой забрать, ударил всей силой со всей дури, и сознания лишился. Михаил меня подобрал, на коня взвалил, и повез, как можно дальше от побоища. Испугался, что кровь волков приманит. Потом пришел я в себя, а уже темнеет. Стали ночлег обустраивать, коня расседлали, что бы хоть отдохнул, привязали. А тот волчьего воя испугался и сбежал. Утром карту вспомнил, впереди деревня была, к ней пошли пешком, похолодало, метель началась. Тут Миша и упади. Лежит, бредит, не поднять. Думал все, пропали. Ветер воет, снег летит, пурга. Сел в снег, что делать, не знаю, а тут ветер запах дыма принес. Значит, жилье близко! Я свою шубу снял, Мишу перекатил на нее, и за полы по снегу потащил. Рана открылась, кровь течет, а у меня одна мысль, дотащить бы. Дотащил. Не до деревни, до охотничьей избушки. И упал. Сил нет, до двери не дойти, не постучать. Кричать начал. Наконец, открыли. Внутрь втащили. Там две женщины только были. Бабушка и внучка. Боялись. У них вотчину шведы разорили, вот они в охотничьей избушке от врагов прятались. Третью, холопку, в деревню услали, за новостями. На наше счастье бабушка ведуньей потомственной оказалась. Мишу подлечила, меня вот. Потом думать стали, как нас обратно скрытно отправить. Отправили.

— А что с Михаилом случилось, почему заболел? Ранили, что ли?

— Рана у него пустяковая, царапина. Просто он, когда коня со мной тащил, шапку потерял, разгорячился, нагреб снега, да и в рот. Вот у него горловая болезнь и приключилась. Вылечили.

— Ладно, одевайся, баня натоплена, пропарься, потом разговор серьезный будет. Боярин Федор, наш союзник придет, тогда все тебе и объясним, вместе.

Миша понял, что легко отделался, поспешил в баню. Попросил только вещи, с собой взятые с ладьи перенести. Отец-то вещи привез, но за такое короткое время они ему маловаты стали. Напарился, вымылся, оделся в чистое, вышел в трапезную. Там уже ужин готов. И гость его дожидается.

Федор Шереметьев, один из ярых сторонников избрания Михаила, и старый друг его отца. Они соседями по вотчинам были. Федор, хоть и младше, но все равно, сдружились.

Поели, старшие меду выпили, Миша взвару. Чародеи пить крепкое боялись, что бы дару не вредить. Холопы быстро со стола все убрали, карты принесли. Князь верного человека, своего служку, молочного брата, у двери поставил, что бы не подслушал кто разговоры секретные.

— Пожалел, вижу ты своего младшего, Константин. Вон, сидит, не елозит. Я бы больше поддал, да завтра ему верхом уезжать надо. Зол я на него. И что теперь делать, неведомо. Зря мы решили его в темную использовать. Знал бы все, так может, удержал бы Михаила от дурных решений. А так сам ему путь подсказал! Подсказал же?

— Подсказал. Миша такой, что взял в голову, то и исполнит. Это только кажется, что он послушный мамин сын, на самом деле у него один пример — отец. Нет, мать он любит, особенно после долгой разлуки, но только как мать. Она ему в делах не советчик. Он отца ждет! А я надеялся, что по дороге его напугают, устанет, вот и решит повернуть обратно, но не вышло. Зря надеялся.

Старшие переглянулись.

— Слушай, Миша, ты еще молод, многого не знаешь. До сих пор в Москве единства нет по поводу избрания Михаила. Разные партии имеются. Кто за Мишу, кто за Владислава польского, кто за шведа, кто за сына самозванца второго от полячки Мнишек, кто сам за себя, но таких немного. Мы с твоим отцом сторону Романовых держим. И, честно, не за Мишу. Слаб он еще, что бы страну в железные руки взять. Венчание ему, конечно, сил придаст, мало кто возражать решится. Но вокруг него много народа виться будет, надеясь свой кусок урвать. Вот мы тебя к нему приставили, что бы ты место около него занял, и волю его родителя из плена, по тайным каналам до него доводил. И почти получилось. Ты прочно место лучшего друга около него занял. Оставалось всего ничего, венчания на царство дождаться, тебе объяснить