До Мегрино доплыли быстро, но там и заночевали, извилистая Чагодища в этих местах была почти необитаема. В Мегрино стоял караван из еще десятка ладей, купцы не решались плыть — их чародей захворал. Узнав, что с новенькими плывет не какой-нибудь, а ученый боевой чародей, уже побывавший бою, слезно напросились в компанию. Так что плыли большим караваном. В Мегрино сделали дневку, отдохнули, сходили в древнюю церквушку со списком иконы Тихвинской Божьей матери. Михаил перед ней помолился, и дальше плыл уже спокойно. Следующую остановку сделали в деревне Званец, но сами на берег не выходили, только промяли коней. Уж больно бедная была деревня, и у жителей рожи разбойничьи. После деревни Щепье начинался самый дикий участок реки. И тут их проверили.

За поворотом, из устья какого-то ручья выскочили три переполненные лодчонки, с гиканьем устремились к первой ладье, намереваясь сбить строй каравана. Полетели стрелы. Раздались крики — «Ушкуйники»! —

Миша не сплоховал. Огненный шар угодил точно в первую посудину, она запылала, разбойники попрыгали в воду, остальные две обратным ходом устремились в свое укрытие. Больше их во время плаванья не беспокоили. Авторитет Муромского поднялся до небес. Все купцы благодарили, а Михаил смотрел с восторгом. Он-то видел Мишу только в неравном бою, когда тот, от отчаяния, ударил по врагам не точечно, а, так сказать, по площадям. Там разглядеть что-то было сложно. Так что остаток пути прошел приятно. Скоро и Чагодища стала шире, спокойнее, и прямее. Чувствовалось близость устья. Остановку давно запланировали сделать в селе Щелохачь, в паре верст от слияния с Мологой. Здесь и произошла та самая встреча, которой Миша ожидал, и так боялся. Село было переполнено военными. Их ждали. И, как ни странно, первым ждали его, а не Михаила. При появлении каравана в селе зазвонили колокола. Ладья направилась к причалу, а на этом причале ее ждала такая знакомая фигура мощного воина с окладистой, уже седеющей бородой. Не узнать невозможно! Князь Муромский! Отец, собственной персоной.

— Вот сейчас и получу, все, что причитается! — с тоской подумал Миша, готовясь к встрече с грозным родителем. Михаил еще не вышел из чулана, служившего им каютой, и Мише ничего не оставалось, как шагнуть на бревна причала, кланяясь отцу в пояс, как положено воспитанному сыну.

— Здравы будете, батюшка!

— Здрав, здрав, на здоровье не жалуюсь, — сквозь зубы ответил отец. Миша уже по тону понял, что пощады не будет. Надо готовиться к худшему.

— Объясни-ка мне, любезный сын, какого черта вы устроили? Куда поперлись? А ежели спаслись, почему сразу обратно не вернулись, а болтались три седмицы неизвестно где? Почему весть не подали, ежели ехать не на чем было? Ты хоть представляешь, что мы с матерью передумали, когда из Устюжена весть пришла, что вы с Михаилом в лес сбежали, и с тех пор о вас ни слуху, ни духу⁈ То ли звери разорвали, то ли замерзли насмерть, то ли шведы в полон взяли! Трудно было мужика хоть в Устюжен, к своим послать, что бы хоть Марфу успокоить? Что жив ее сын единственный?

Миша слушал отца, опустив голову, не пытаясь возражать. Бесполезно. Да и как рассказать все, что за эти три седмицы приключилось. Как описать то отчаяние, с которым он тянул мечущегося в бреду Михаила к лесной избушке, обливаясь кровью из вновь открывшейся раны, мучительное извлечение болта из плеча, и последующее не менее мучительное лечение. Болезнь Михаила, свои опасения, что предал их кто-то из Устюжина, навел шведов? И старая Аглая одобрила скрыть их от других мужиков, даже самых верных, пока без них стало не справиться! И про ясные глаза юной боярыни, ставшей его женой. Нет, про Анну родители узнают позже, когда все успокоится! Сейчас нельзя, не примут. И сперва надо матушке рассказать, она отца уговорить сможет, смягчит гнев. Поймет, что сын полюбил, и выхода у него не было, кроме срочной свадьбы, не по обычаям. Нельзя было Анну ему упустить, да и Михаила спасать надо было.

Тут, отец, цепко держащий его за плечо, ослабил хватку, кланяясь в пояс. Мише уже понял, что к чему. Тезка.

— По здорову ли будешь, государь? — спросил отец.

— Благодарствую, князь, по здорову. Вы уж друга моего сердечного не ругайте, мой приказ был. А он меня спас. На себе по лесу много верст, сам раненый, тащил, когда я в горячке лежал. Вытащил, до жилья. Люди добрые помогли, вылечили, спрятали. А как только поправился, помогли тайно выбраться. Гонца боялись послать, что бы ни о нас шведы не прознали, ни что бы хозяек наших не подвести. Вот, выбрались, живые и здоровые.

— Молодцы, что сказать, хотя за выходку вашу отругать вас надобно. Ну, тебе мать все выскажет, Мишу я сам вразумлю, по-отечески. Вон, боярин Шереметьев идет, он тебя и сопроводит к матушке, она тебя в Кимрах дожидается, извелась вся. Ожила только, когда весть пришла, что вы по Чагодище плывете. Завтра отчалите, сегодня баня и ужин праздничный, завтра помолимся, народу объявишься и с Богом, в путь.

— Миша, пошли, в баню, погреться, это после реки то, что надо!

— Погоди, государь, Михаил позже подойдет, да и не поедет он с тобой. Дело у него новое, важное. Вон, боярин Федор, военный старшина, поручить хочет!! Перед отплытием увидитесь, расскажет! Пошли, сын.

Глава 11

Отец привел младшего сына в деревянный терем, специально выстроенный для управителя устюженских промыслов, когда он приезжал в Шелохачь отправлять партию железа в Тихвин, Ладогу, или Новгород, куда заказано. Так что принадлежал терем князю.

Мишу недаром тревожили нехорошие предчувствия. Хотя, лучше пусть отец прибьет, чем поволокут в разбойный приказ, на дыбу, с подозрением, что специально Михаила в Тихвин направил, что бы погубить. Да, лучше отец! Поэтому он, не пытаясь оправдаться и что-то объяснить, покорно спустился вслед за отцом в подпол. Уже по этому, стало ясно, что пощады не будет. Князь Муромский сыновей держал железным кулаком, и не раз охаживал за проступки и батогом и плеткой даже старшего, Даниила, невзирая н то, что ему уже четвертый десяток пошел! Но свои разборки на люди не выставлял, от челяди скрывал, хотя холопы и так догадывались, почему после разговора с отцом то один, то другой княжич вдруг переставали ездить на охоту, а то и вовсе ели у себя в