Шрифт:
Закладка:
Памфлет Гюго примечателен не только тем, что в нем разоблачается бонапартистский переворот. В этом произведении намечена целая система политических, философских и эстетических взглядов художника, которые будут утверждаться и развиваться на протяжении всех девятнадцати лет его изгнания. Именно здесь со всей силой своего темперамента он выдвигает тезис об активном — обличительном и пропагандистском — характере искусства. Именно здесь он впервые твердо высказывает свои республиканские взгляды, прославляя «трибуну Франции», созданную еще Великой французской революцией 1789 г., как арену сражения человеческих мыслей, талантов и страстей, где «сходились, сталкивались, боролись, пускали в ход доводы, как мечи». Новый режим уничтожил республиканскую трибуну и навязал стране диктаторские условия, о которых красноречиво свидетельствуют «зашитые рты» или «звяканье шпор и лязг сабли, волочащейся по мостовой», так же как и насильственные выборы, проведенные Бонапартом вскоре после декабрьского переворота: «На опушке леса разбойник останавливает дилижанс», — говорит Гюго, рассказывая, как этот разбойник вместе со своей бандой заставляет пассажиров лечь ничком на землю и подписать бумагу, «прижавшись к земле, уткнувшись лицом в грязь… Если кто-нибудь пошевелится или скажет слово, получит пулю в лоб». Когда же путешественники подписывают все, что от них требуют, «бандит поднимает голову и говорит: «За меня семь с половиной миллионов голосов! «» (5, 141).
Гюго судит Луи Бонапарта не только с политических, но и с нравственных позиций, утверждая, что «господину Бонапарту… чуждо понятие добра и зла» и что он — «единственный человек в мире, лишенный этого понятия!». Фигура Бонапарта гиперболизуется Гюго до таких размеров, что заслоняет классовую подоплеку переворота.
Карл Маркс в предисловии ко второму изданию «18 брюмера Луи Бонапарта» писал: «Виктор Гюго ограничивается едкими и остроумными выпадами против ответственного издателя государственного переворота. Самое событие изображается у него, как гром среди ясного неба. Он видит в нем лишь акт насилия со стороны отдельной личности. Он не замечает, что изображает эту личность великой вместо малой, приписывая ей беспримерную во всемирной истории мощь личной инициативы»[41].
Действительно, непомерно преувеличивая роль захватившего престол авантюриста, Гюго не замечает, что та самая буржуазная реакция, которая разгромила в дни июньского восстания парижский пролетариат, сделала все возможное для превращения республики в военную диктатуру и, как говорит Маркс, «достаточно было одного укола штыком, чтобы пузырь лопнул и чудовище предстало взорам»[42].
Примечательно, однако, что ненависть к Луи Бонапарту сочетается у автора «Наполеона Малого» с упорной верой в то, что насильственный режим должен пасть и уступить место разумному и свободному содружеству людей. Уже здесь великий мечтатель пытается наметить контуры будущей республики, как она рисуется ему сквозь «мрак диктатуры». Он мечтает о «суверенной коммуне», о всеобщем избирательном праве, о выборных судьях, об уничтожении войны. «Будем верить… не позволим себе пасть духом. Отчаяться — все равно что бежать с поля боя, — говорит он, призывая людей обратить взор в будущее. — …Будущее! Кто знает, какие бури нас ожидают, но мы видим далекую сияющую гавань. Будущее… — это республика для всех, будущее… — это мир со всеми» (5, 208).
В своем памфлете, брошенном в качестве первой «бомбы» против узурпатора, Гюго применяет все возможные сатирические приемы: шарж, иронию, пародию и т. д., тесно связанные с пафосом возмущения. Изданная в Брюсселе книга Гюго по существу открыла собою подпольную литературу сопротивления. Она ввозилась во Францию в тетрадках, напечатанных на тонкой бумаге, в чемоданах с двойным дном, и вызывала там бурный восторг. Бонапартистская полиция старалась не допустить ее распространения. «Говорят, моя книжечка просачивается во Францию и капля за каплей бьет по Бонапарту… Этот болван велел выстроить целый лес штыков, чтобы помешать высадиться на берег одной книге»[43], — насмешливо писал Гюго.
Однако и бельгийское правительство, признавшее Бонапарта, косо смотрело на деятельность поэта-изгнанника, который мог поссорить его с могущественным французским соседом. 1 августа 1852 г., за несколько дней до публикации «Наполеона Малого», Гюго отправляется со всей семьей на английский остров Джерси, куда вскоре приезжает и его подруга — Жюльетта Друэ. Здесь за восемь месяцев он создает поэтический сборник «Возмездие», который уже в ноябре 1852 г. обещает послать Своему издателю Этцелю, как «естественное и необходимое дополнение к «Наполеону Малому». «Наполеон Малый», написанный в прозе, выполнил лишь половину задачи, — пишет Гюго в марте 1853 г. — Негодяй поджарен только с одной стороны, я переверну его на жаровне»[44].
«Возмездие» принадлежит к величайшим поэтическим шедеврам, вышедшим из-под пера Гюго. После тринадцати лет молчания Гюго возродился как могучий и пламенный поэт, включивший в сферу поэзии свои общественно-политические страсти и убеждения.
Громовое слово «Возмездия» сознательно направлено на то, чтобы «нарушить тишину ночи», чтобы «карать», чтобы «будить». Для этого даже александрийский стих, по природе своей плавный, торжественный и величавый, решительно ломается и преобразуется автором «Возмездия», который насыщает свою речь каскадом уничижительных сатирических образов, повелительных глагольных форм, отрывистых восклицаний, проклятий и призывов («Non, veillez!.. Ecoutez, Ecoutez! Debout! Pr*tez l’оreille!» — восклицает поэт в поэме «Караван», июнь 1853 г.[45]).
Гневный протест, бушующий в душе поэта, по-новому окрашивает его отношение к искусству, к людям, к событиям, даже к природе, столь нежно любимой и выражавшей настроения мира и покоя в прежних поэтических сборниках Гюго. Теперь поэт не может найти успокоения в созерцании природы. В стихотворении «В июне съездил я в Брюссель» (май 1853 г.) он рассказывает, как, услышав весть о новом злодеянии новоявленного императора, он по старой привычке отправляется в мирные поля, но теперь воздух, зелень, цветы и небеса только раздражают его своей безмятежностью. Он не может думать ни о чем ином, кроме ужасного мира, в котором живет чудовище Бонапарт. Даже луна кажется ему кровавой соучастницей преступления, и в небесах, покрытых трауром, ему чудится отрубленная голова казненного. В поэме «Nox» (ноябрь 1852 г.) он готов обвинить даже море в соучастии в преступлении Бонапарта, ибо на его волнах плывут черные корабли, «подобные большим гробам», в них увозят на каторгу французских республиканцев. В стихотворении «Я знаю: будут лгать» (ноябрь 1852 г.) Гюго заявляет, что он, поэт, больше уже не певец природы, не мечтатель; он берет на себя иную задачу — задачу отмщения за несчастья родины. «…Пока вы будете покрывать бандитов вашим покровом — я не посмотрю на вас, лазурные небеса, звезды и солнце!» — решительно заявляет поэт, обращаясь ко всей вселенной.
Как раз в то время, когда
