после поражения революции 1848 г. во французской поэзии начинается откровенное отступление от гражданских идеалов, когда поэты парнасской школы декларируют принципы объективизма, бесстрастия и «чистой» формы, в обстановке нарастающего пессимизма и первых предвестников декадентского искусства, изгнанник Гюго в своем «Возмездии» противопоставляет холодному бесстрастию парнасцев непримиримую страстность и убежденность художника, властно вмешивающегося в жизнь.

Уже в первой поэме «Nox», как в прелюдии, звучат главные мотивы «Возмездия»: государственный переворот Луи Бонапарта получает яркое художественное воплощение в сатирических образах «домашнего вора», выходящего в полночь из своей трущобы, или кровавого «бандита», крадущегося с ножом за пазухой к доверчивой республике, пока она спит, положив под голову его присягу вместо подушки… В то же время здесь во весь рост встает образ «побежденного, но не сломленнного» поэта-изгнанника. Противопоставление этих двух образов — бандита, нагло воссевшего на французском троне, и поэта-изгнанника, взывающего к возмездию на своих пустынных скалах, — проходит через весь сборник. Отсюда не только идейное, но и стилистическое, и лексическое двоемирие «Возмездия».

Образу поэта сопутствует возвышенная лирическая стихия, включающая зрительные и звуковые образы моря, бьющего о скалы, и голоса, подобного гулу волн.

Изгнанник, стану я у моря,

Как черный призрак на скале,

И, с гулом волн прибрежных споря,

Мой голос зазвучит во мгле;

…………………………………………

И верю: откликами встретят

Набат моих суровых слов;

Когда ж живые не ответят, —

Восстанут мертвые на зов!

(12, 21–22. Перевод В. Брюсова)

Так говорит поэт в лирическом стихотворении «О, родина!» (август 1853 г.), которое он помещает в начале первой книги.

Этим возвышенным поэтическим образам противостоит в «Возмездии» намеренно огрубленная лексика, выражающая характер и «деяния» императорской клики. Ярость обличения, в котором Гюго видит отныне гражданскую миссию поэта, подсказывает ему самые энергичные выражения и бранные клички (assassins, pillards, intrigants, fourbs, cr*tins, bandits f*roces, etc.) — и все они кажутся ему еще недостаточно сильными, чтобы заклеймить узурпатора Бонапарта и его приспешников. Таким каскадом презрительных слов начинается поэма «Веселая жизнь» («Прекрасно! Жулики, интриганы, кретины, мздоимцы, узурпаторы! Спешите к радостям. Бегите занимать места!»), построенная на резком контрасте между роскошью, в которой купаются новоявленные правители Франции, и нищетой, в которой живет ее народ («Однажды я спустился в подвалы Лилля. Я видел мрачный ад…»). Концовка поэмы наглядно сталкивает обе словесные стихии, говоря о «палачах», «шутах», «не имеющих сердца», которые убеждены в том, что дело поэта «парить под небесами» («Поэт! Он в облаках!». — «Но там есть также гром!» — сурово отвечает им автор).

Гюго, таким образом, смело вводит в свою поэзию грубую лексику, соответствующую переполняющему его гневу (недаром он заранее предупреждал издателя «Возмездия», что будет неистов в своих стихах подобно Данте, Тациту и другим обличителям зла). Именно теперь в поэтическом языке Гюго происходит подлинная революция, теоретически провозглашенная им еще в 30-е годы, которая состоит в том, что язык поэзии должен передавать «все возможности мысли» — в том числе и то, что оставалось вне поэтической сферы в качестве «низкого» и «грубого».

Энергия и страстность языка сочетаются в стихотворениях «Возмездия» с искусством карикатуры, которым автор овладевает в этот период в совершенстве. К образам грабителей и разбойников, которые фигурировали уже в памфлете «Наполеон Малый», присоединяются теперь образы балаганных шутов и дебоширов. Если декабрьский переворот рисуется Гюго («Nox» и другие стихотворения) в виде бандитского налета, то вновь провозглашенная империя появляется перед читателем то в виде балагана с большим барабаном, в который победители заставляют бить державную тень Наполеона I (конец поэмы «Искупление»), то в виде воровского притона, где Собирается всякий темный сброд (поэма «Блеск»):

По барину — слуга, по нравам — и закон;

Империя — сплошной блистающий притон…

(Перевод Г. Шенгели)

или шумного питейного заведения («Сдается на ночь»):

А в черном логове дым коромыслом, чад.

Хохочут, пьют, поют и кружками стучат.

В лоснящихся мехах избыток вин шипучих;

Висят окорока на потолочных крючьях.

В честь будущих удач гремит всеобщий смех.

Тот крикнул: «Резать всех!», а этот: «Грабить всех!»

(12, 133. Перевод П. Антокольского)

Характер сатирических деталей, использованных автором в той же поэме «Сдается на ночь» для обрисовки главных деятелей новоявленной империи (Луи Бонапарт, «причесанный под Наполеона I», председатель государственного совета Барош, вылезающий из «собачьей конуры», сенат, показанный в образе «хрюкающей свиньи», организатор расправы над республиканцами генерал Карреле, появляющийся в образе «трактирщика, который точит нож», префект парижской полиции Моп* и другие сподвижники Луи Бонапарта, — как «живодеры с засученными рукавами» или «верные псы» императора, «слизывающие кровь с его сапог» и т. д.), говорит о том, что Гюго черпал свои образы не только в собственной фантазии, но и в политической карикатуре, которая была чрезвычайно распространена во французском изобразительном искусстве во времена июльской монархии и особенно республики 1848–1851 гг. В заметках о французских карикатуристах на выставке 1855 г. Бодлер писал, что с помощью этого своеобразного «пластического арго» можно высказать и донести до народа все, что угодно. И автор «Возмездия», превосходно сознавая это, делает свою лексику близкой техническим приемам художников-карикатуристов. Он также обращается не только к умственному, но и к зрительному восприятию читателей, проводя перед их взором вереницу уродливых марионеток с такими остроумными и пластически-наглядными деталями, которые выставляют этих марионеток на всеобщее осмеяние и становятся навсегда неотделимыми от них.

Искусство карикатуры, т. е. нарочитого снижения, которое Гюго использует для обрисовки ненавистных ему персонажей, воплощается порой в малой поэтической форме басни или шутовской песенки. То он рисует Луи Бонапарта в образе тощей обезьяны, которая напялила на себя тигровую шкуру и до тех пор бесновалась, скрежетала зубами и кричала, что она царь лесов, пока не пришел укротитель и, сорвав тигровую шкуру, не сказал: «Да ты просто обезьяна!» («Басня или быль?», сентябрь 1852 г.). То он засаживает за карточную игру бога с сатаной и, заставив их играть на «паршивого аббата» и «плюгавого принца», отдает сатане победу («Песенка»):

«Что ж выйдет, — рек сурово

Бог, — из добра такого?»

Черт молвил: «Туча зол».

И, скрыв улыбку лапой,

Аббата сделал папой,

А принцу дал престол.

(12, 139. Перевод Г. Шенгели)

Порой же сатира Гюго выливается