Я обычно не спорю с мамой. Для споров у меня есть Натка. Мне хватает ее для этого дела. Маме я говорю:

— Почему ты не родила еще одного ребенка? Теперь твоя жизнь целиком сосредоточена на мне.

Мама пугается:

— В твои годы я была совсем другой. В твои годы мне бы и в голову не пришло так отвечать матери.

— Каждый человек похож сам на себя, — отвечаю я ей, — и при чем здесь твои и мои годы?

— Ты меня не запутаешь. Все дело в том, что вас всех распустили, закормили и заласкали, в результате выросли элементарные дурехи.

Все-таки ей удалось втянуть меня в спор.

— Не все мы дурехи, твоя любимая Натка очень даже положительная личность.

Вошел папа.

— Не все дурехи, — сказал он, — а единичные экземпляры. Тем хуже для нас.

Он, конечно, сразу взял мамину сторону. А что ему еще оставалось делать, бедному отцу взрослой дочери?!

Я люблю своих родителей. Не только за то, что они родили меня и вырастили. Я люблю их как людей. И прежде всего за то, что они любят друг друга. Они, конечно, думают, что это их тайна. А я все вижу: как гордо смеется мама, когда папа при гостях удачно острит, как мрачнеет папа, когда мама радостно нахваливает кого-нибудь из его новых друзей. У него гаснут глаза, и он начинает зевать. Это он так ревнует. Однажды я спросила у него:

— Ты женился просто по любви или это была страсть?

Он вздрогнул, очень долго глядел на меня с ужасом, потом наконец пришел в себя:

— Не вопрос, а какой-то конец света…

Иногда мне хочется, чтобы они были не моими родителями, а просто людьми, с которыми бы я жила вместе. Тогда бы мы понимали друг друга. Когда люди дружат, разница в годах не имеет значения.

С Наткой мы говорим о родителях мирно. В этом вопросе у нас полное взаимопонимание.

— У них в генах сидит ответственность за свое потомство, — говорит Натка.

— И почему-то им всем кажется, что в своей молодости они были идеальными, — говорю я.

Если бы внешность Натки досталась другой девчонке, та была бы красавицей. Она отрастила бы волосы до плеч, откинула бы их со лба назад, и все видели бы красивый лоб с тоненькими черточками бровей, зеленые глаза, а редкие веснушки играли бы на щеках. Эта девчонка всегда бы улыбалась, потому что, когда у человека прекрасные зубы, он просто обязан улыбаться. Но у Натки спортивная стрижка, крыло темных с рыжиной волос закрывает ей пол-лица. Она почти никогда не улыбается, только смеется в тех случаях, когда действительно смешно. Нарядов у нее — никаких. На вечерах она всегда в том же, в чем и в школе.

Натка дружит со мной и со своими ребятами. На других у нее уже не остается ни времени, ни сил. Когда мы идем с ней по улице, всякий раз на нашем пути возникает десятилетний человек, который издает радостный вопль: «Наташа!» Он стоит, задрав голову, заглядывая в Наткины глаза, больше сказать ему нечего, я гляжу на него как на помеху, а Натка говорит:

— Это Коля Рыжов. Я тебе о нем рассказывала. Очень хороший мой друг.

Мальчишка отходит от нас, я вижу, как он несет в себе Наткины слова, какие это для него жизненно важные слова.

— Натка, — говорю я, — пошли на улицу Вольскую.

— Ох, эта улица Вольская, — притворно вздыхает Натка, — когда-нибудь это кончится?

— Никогда, — отвечаю я, — уже три года это тянется. Это уже проверено, Натка. Так будет всю жизнь.

На улице Вольской живет Игорь Карцев. Улицу вдоль пересекает сквер, мы часто ходим по нему взад и вперед, и, возможно, из своего окна нас видит Игорь. Когда мы проходим мимо его дома, у меня стучит сердце, я не слышу Наткиного голоса, отвечаю невпопад. Натка презирает меня в эти секунды, скашивает в мою сторону глаз, и во взгляде ее недоверие.

— Психоз какой-то, а не любовь. Любовь делает человека великим, а у тебя несчастный, жалкий вид.

Дом Карцева остается позади, я прихожу в себя и отвечаю:

— Что ты можешь знать о любви? Когда влюбишься, посмотрим, какой у тебя будет вид.

— Я не влюблюсь в человека, которому наплевать на меня. Я так, как ты, не смогу. И вообще это неправильно — любить так, как ты.

— А как правильно?

— Гордо и смело. А ты кружишь по этому скверу, как преступник у места преступления. Ты же никого не убила. Чего тогда трусишь?

Про «гордо и смело» я уже слыхала. В восьмом классе, наслушавшись Наткиных речей, я написала Карцеву записку: «Послушай, Игорь, ты мне очень нравишься, и мне необходимо знать, как относишься ко мне ты. Надеюсь, что ты порядочный человек и об этой записке никто не узнает». Он ответил мне через три дня. Ответ его — мой позор и стыд. До сих пор краснею, как вспомню. Он написал: «Я отношусь к тебе хорошо». У меня пол под ногами качнулся, когда я прочитала эти слова. Они означали: «Ты умираешь от любви ко мне? Что ж, это твое дело. Я не осуждаю тебя за это, но и помочь ничем не могу». Натка добила меня.

— Каков вопрос — таков ответ, — сказала она. — Татьяна Ларина писала возвышенно и получила возвышенный ответ: «Когда бы жизнь домашним кругом я ограничить захотел…» Ты же не собиралась замуж за этого Карцева?

Замуж! Кто в восьмом классе думает о замужестве. Но потом, через несколько лет, все девчонки за редким исключением выходят замуж, и многие за тех, кого любили в школе. Я сказала Натке:

— Замуж я не собираюсь, и это тебе известно. Но как теперь жить, тоже не знаю. Стыдно мне. Хоть переводись в другую школу.

Натка обозвала меня старорежимной барышней.

— Ну, призналась ему, что он тебе нравится, ну, схлопотала в ответ равнодушную фразу. Тоже мне, трагедия! Ты возьми и один раз хорошенько вглядись в этого Карцева. Ничего спортивного, самая рядовая личность.

Она обидела меня. Я не могла вглядеться в Карцева. Я сидела на перемене в классе, если он был в коридоре, и выходила в коридор, если он оставался в классе. Когда передо мной случайно возникало его лицо, я столбенела и чувствовала, как пламенеют мои щеки и от смущения на глазах выступают слезы. Наверное, он и до моей