Шрифт:
Закладка:
— Хочешь, я пойду с тобой? — говорит Наташка. — При посторонних они сдерживают свои эмоции, и тебе будет легче.
— Не надо. Во-первых, ты не посторонняя, — отвечаю я, — во-вторых, Прокоп и Марья — закаленные бойцы в битве за идеального человека, то есть за меня. Они выстоят.
Наш дом стоит в глубине двора и смотрит на меня квадратными, настороженными окнами. Прокоп внушил мне с детства, что прямоугольные окна высокомерны, а такие, как наши, чего-то ждут, кого-то выглядывают. Я открыла калитку и пошла по кирпичной дорожке, задевая плечом листья сирени, шла легкая, новая, предвкушая, какое потрясение будет сейчас у Прокопа и его сестры Марьи.
Теперь-то я знаю: все, что угодно, можно планировать, только не чувства. А тогда не знала. Взбежала на крыльцо, ворвалась в дом и закричала не своим голосом:
— Эй! Люди! Здесь есть люди?!
Прислушалась и услыхала спокойный Марьин голос:
— Анна вернулась.
У меня от обиды оборвалось сердце. Никто не спешил ко мне.
Я вошла в кабинет Прокопа. Он лежал на тахте. Напротив в кресле сидела Марья. Окна были зашторены, и в полосах света колыхался пластами сигаретный дым. Прокоп лежал и курил.
— Привет, — сказала я, — здравствуйте.
Прокоп кивнул, не отрывая головы от подушки.
— Единственный ребенок приехал с потрясающей победой, а они, как мух наглотались.
Прокоп улыбнулся, Марья изобразила на лице удивление:
— Поступила?
— Представь себе — поступила.
Я презирала их в эту минуту. Особенно Прокопа.
— Может, ты встанешь и поздравишь дочь?
— Я сейчас это сделаю, — ответил он, — но пусть дамы при этом не присутствуют.
Мы с Марьей вышли.
— Может, ты испечешь пирог? — накинулась я на Марью. — Я всегда подозревала, что в этом доме живут аристократы. Знаешь, что такое аристократизм? Это отсутствие человечности.
— Теперь буду знать, — сказала Марья. — Чего ты бесишься? — Она бросила взгляд на открытую дверь кабинета и шепнула.
— Прокопу плохо. Предложили на пенсию.
Прокоп догадался по нашим лицам, о чем мы шепчемся. Остановился по дороге в ванную, схватил своими толстыми ладонями мои щеки:
— Не переживай, ты родилась, когда мне было под пятьдесят. У тебя старый отец.
— У меня молодой отец! — крикнула я ему вслед. — Маленький медведь с колокольчиком!
Он запнулся, повернул в мою сторону голову:
— Неужели помнишь?
Помню. Мне было тогда лет пять. Мы ехали долго-долго на машине. Моя голова лежала на коленях Прокопа, а его ладонь на моей голове. Он вез меня к своей сестре Марье в маленький городок, где она жила и работала в библиотеке. Вез, чтобы там меня оставить, потому что после смерти моей матери замучился с няньками и карантинами в детских садах.
— Там есть кошка и собачка, — говорил он по дороге.
— А медведь? — спрашивала я. Зачем-то мне нужен был медведь.
— И медведь.
— Большой?
— Маленький, с колокольчиком.
Мы жили долго у Марьи, я завела там даже себе подружку, первоклассницу Тасю, которая научила меня читать. Все — шло как надо, и не подозревал никто, что я подниму жуткий вой в день отъезда Прокопа.
— Обманщик! — кричала я ему. — Где маленький медведь с колокольчиком?
— Я сейчас приведу медведя, — успокаивал он меня, — тогда ты замолчишь, останешься?
Нет, я не собиралась оставаться, сказала ему такое, от чего он дрогнул и приказал сестре:
— Собирай ее.
Слова эти он никогда не вспоминал. И я тоже, хоть и не забыла. Я даже помню, как душили меня рыдания и как трудно было выкрикнуть:
— Ты мой маленький медведь с колокольчиком…
…Марья испекла пирог. Она это делает незаметно и быстро. Мы сели за стол, и я, как гостья с дальней дороги, чинно глядела на хозяев. Хозяин сидел грузно, второй подбородок покоился на круглом воротнике свитера, седая грива еще не разлохматилась, откинута назад, и от этого лицо устремлено вперед. Хозяйка — сама кротость, если бы не ниточка сомкнутых губ. Очень разоблачительные губы. Как бы смиренно ни светились глаза, губы не дадут им никого обмануть.
— Продолжим разговор об аристократах, которые живут в этом доме, — сказал Прокоп, разрезая пирог, — если мне не изменяет слух, вы об этом вели речь.
— Слух в порядке, — осадила я его. — Между прочим, самая аристократическая черта — это умение подслушивать чужие разговоры.
— И ты, и твои слова — не в счет. — Прокоп не желал со мной ссориться.
— Аристократов в этом доме двое. Я и Марья.
— Поздравляю, — буркнула я.
Тонкие губы Марьи вытянулись в улыбке. Ей понравилось начало разговора.
— Теперь об отличительной черте. Сначала ты сказала — бесчеловечность. Потом пыталась острить насчет подслушивания чужих разговоров. А на самом деле самая главная черта истинного аристократа… — Он замолк, глаза погасли, губы сложились в обиженную гримасу. — Я не буду продолжать. Не желаю.
Мы молча пьем чай, едим пирог. Прокоп в своем репертуаре. Для кого-то сложная, оригинальная личность, а для меня, видящей его насквозь, — человек с затянувшимся периодом детства. Хорошо еще, что Марья сейчас настроена мирно. Молчит, счастлива, что причислили к аристократам. Ах, какой эти аристократы поднимают крик, когда время от времени начинают выяснять отношения! И все же вот такое молчание ничем не лучше скандала.
— Замрите, — говорю я им примирительно, — я привезла вам кое-что.
Бегу к чемодану и возвращаюсь с банкой маслин. Ставлю на стол. Прокоп задумчиво глядит на меня и вдруг изрекает:
— Глупо. Все, что ты совершаешь в последнее время, — глупо и жестоко.
Что-то случилось тут без меня, начинаю метаться в поисках ответа: Марья старая, Прокоп инфантильный, я поступила в институт, Прокопа выпроваживают на пенсию, Прокоп расстроен. Почему я поступаю глупо и жестоко?
— Прокоп, — спрашиваю я, — ты рад, что я поступила в институт?
— Я горд, — отвечает Прокоп. — При таком конкурсе поступить на архитектурный факультет — это подвиг.
— Мне повезло.
— Тебе повезло с отцом, — уточняет Марья, — не забывай, что он архитектор, ты с пеленок жила в этом мире.
— Я был главным архитектором, — говорит