В девятом классе стало полегче. Были недели, когда я не думала о нем. Со злорадством слушала, как он путается у доски, бросает вопросительные взгляды на класс, ловя подсказку. На перемене оглядывала его спину и говорила себе: «Сколиоз. Искривление позвоночника. Мелкий, сутулый тип». Но проходило время, я глядела на его затылок, и это был самый драгоценный затылок на свете, а голос, когда он отвечал урок, был такой, что только за этот голос надо было ставить пятерку, и это было бы справедливо.

— Натка, пошли на улицу Вольскую, — говорю я, заглядывая в зеленые Наткины глаза.

На дворе июнь, первые жаркие дни последних школьных каникул.

— Ох, эта улица Вольская! — Натка вздыхает. — Когда-нибудь это кончится? Такой день губить на улицу Вольскую! Поехали лучше на озеро.

Я не спорю. На улицу Вольскую можно пойти и вечером. А день действительно солнечный, жалко упускать такой замечательный день. Мы расстаемся с Наткой, бежим домой за купальниками и полотенцами, потом встречаемся, и автобус везет нас на окраину города, в молодой лесопарк, посаженный на берегу чистого и прохладного искусственного озера.

— Вот тебе финал нашего спора о природе, — говорит Натка, — погляди на это озеро и деревья. Человек сам создает себе природу. Там, где ему надо и какую надо.

— Ладно, — отвечаю я. — Пусть будет твой верх. Но я вдруг поняла, почему ты дружишь с детьми. Ты обожаешь поучать. Сверстники загрызли бы тебя спорами, а дети глядят тебе в рот, и ты счастлива.

Натка ничего не отвечает, на бегу снимает платье и с разбегу бросается в воду. Уже в воде, когда я подплываю к ней, говорит:

— Я хитрая. Мои ребята всего лишь на пять лет моложе меня. Когда им будет сорок, мне будет сорок пять. Представляешь, сколько у меня будет старых друзей!

Мы лежим на песке, и я думаю о том, что сказала Натка.

— А мне не надо столько друзей. Мне нужен один друг. Но только, чтобы он был очень надежный и верный.

— Карцев?

— Нет. Карцев — это любовь. А друг — это ты.

Натка молчит. Мокрые волосы откинуты у нее назад, она щурит глаза, и по этим глазам трудно определить, о чем она сейчас думает.

Возле нас располагается толстая семейная пара с таким же толстым ребенком лет трех. Мама достает из цветастой сумки яйца, бутылки с молоком, и они начинают есть. Потом малыш в зеленых трусах подходит к нам. В одной руке у него пряник, в другой — конфета.

— Как тебя зовут? — спрашивает Натка.

— Аннуса, — отвечает мальчик и улыбается.

— А меня — Наташа, а ее — Катя. Очень хочется есть, Андрюша. Дай мне, если не жалко, пряник.

Мальчик отдает пряник.

— И конфету, — говорит Натка.

Он отдает и конфету. Стоит, смотрит удивленными глазами, ждет, когда мы вернем ему его дары. Он точно знает, что взрослые часто просят, но никогда не берут. Но Натка разламывает пополам конфету и пряник, и, когда они исчезают у нас во рту, мальчишка начинает реветь. Мать и отец глядят на нас как на грабителей, мать кричит:

— Андрейка, назад! Ты зачем ко всяким подходишь?

Она поднимается, утаскивает от нас плачущего Андрюшку, по дороге награждает его шлепком и говорит мужу:

— Чего тебя сюда несло? Там и вода ближе, и киоск рядом.

Мы с Наткой поднимаемся и уходим.

— Пойдем берегом, — говорит Натка, — берегом, а потом парком. Испортили они мне настроение.

Мне тоже испортили. Такие толстые, сытые и жадные.

— Они не жадные, — отвечает Натка, — просто глупые. И дитя глупое.

Очень правильно, что мы взяли у него конфету и пряник. Пусть родители кормят его, а воспитывать должно общество.

На пляже мало людей, сегодня рабочий день, в субботу и в воскресенье здесь не переступить. Купальники наши высохли, мы надеваем платья и сворачиваем в парк. Идем по широкой тропе, на которой колышутся солнечные пятна, на деревьях свистят и верещат птицы, к Натке возвращается хорошее настроение, и она запевает песню. Я подпеваю. Нам легко и радостно, как легко и радостно бывает после купания.

Парк кончился. Теперь остается пройти небольшую пыльную улицу поселка. Она упирается в шоссе, на котором остановка автобуса. Улица доживает свои последние дни, скоро ее снесут. Это бросается в глаза: огороды кое-где не засажены, заборы зияют дырами, посреди улицы уже кто-то продает свой дом на снос — он наполовину разобран, груда бревен лежит в палисаднике.

Навстречу нам идет парень. Он высокий, в красной майке, лицо блестит от пота. Приближается, и я вижу, что блестят у него и плечи, а на шее капельки пота. Поравнявшись с нами, он вдруг взмахивает руками, расставляет их так, словно хочет обнять нас обеих сразу. Мы шарахаемся в сторону, но парень успевает схватить Натку за руку.

— Пусти, — говорит Натка, и лицо ее морщится от боли и досады, — пусти, дурак!

И тут происходит то, чего я не вижу, спина парня в красной майке заслонила от меня удар. Я вижу только, как он отскакивает в сторону, а Натка лежит на спине, лицо ее зажато ладонями, и сквозь пальцы проступает кровь.

Все, что происходило потом, я тоже не вижу глазами, будто что-то ослепило меня, помню только страшную ярость и отчаяние.

— Стой! — заорала я и бросилась вслед за идущим не спеша парнем.

Он не думал, что я нападу на него, я сама не знала, что сделаю, когда бежала за ним и кричала «стой!». Он остановился, подождал, видимо, мой крик заинтересовал его. Подбегая, я увидела его хмурые, совсем не злые глаза, в них было такое выражение, будто он только что проснулся. Этот взгляд охладил меня.

— Сволочь, — сказала я и заплакала, — что же ты наделал, сволочь?

Он ничего не ответил и опять не спеша пошел от меня. Я нагнала его, забежала вперед; если бы у меня были силы, я бы задушила его, и рука бы у меня не дрогнула. Но у меня не было таких сил. Я вцепилась ногтями в его скользкие потные плечи и закричала так, будто это не я, а он напал на меня. Это был крик сошедшего с ума человека. Он испугался.

— Ты что? Ты что? — услыхала я его голос.

Он оторвал от себя мои руки и побежал. Я стояла и глядела, как он бежит, и слезы стекали с моих щек на шею и на воротник платья. Это были слезы бессилия. Я плакала оттого, что не могу догнать