Шрифт:
Закладка:
Зелеными ветками сосны устилается дорожка, по которой первой несут подушечку с единственной медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
Шестнадцатилетним награжден был Володя…
Недостаток у Володи был единственный — он заикался. Но мы даже не замечали этого заикания, то есть замечали, но Володю всегда слушали с большим вниманием: он говорил коротко, ясно.
Чтобы не утруждать его, я старался всегда высказывать ему до конца свои мысли, да и утаивать как-то невозможно было — он смотрит на тебя каким-то ласковым взглядом, как бы поощряя: ну давай рассказывай, рассказывай!..
Если коммунисты не успеют избрать его в парторги, то уж обязательно быть ему профоргом. Только за год до смерти сказал:
— Ребята, не избирайте меня никуда: голова болит. Видите, я даже побрился…
Молоденькая врач не нашла у него ничего, а когда он, через несколько месяцев, упадет и его покажут доктору Витебскому — известному в области, да и не только в нашей области, тот скажет:
— Поздно! Полгодика бы назад!..
Так передавали родственники, и в их словах сомневаться не приходится: с обритой головой Володя водил поезда, пока не упал без сознания.
Да, себя он отстаивать не умел, а в моей судьбе принял участие с первых же минут знакомства.
К двери цехкома я подошел, чтобы подать заявление на квартиру, и услышал, как кто-то за дверью декламирует незнакомое стихотворение. Оно кончалось словами:
…Шумная площадь Афин!!! Услышь ты речь Демосфена. Крики восторга наградой мне будут за труд. Тихо у белого камня качается белая пена, Там, далеко-далеко, корабли, как виденья, плывут…Дожидаясь продолжения, решил: там репетиция. И раздалось веселое напевное:
Расскажите про покупку! Про какую про покупку? Про покупку, про покупку, Про покупочку мою! Пришел Прокоп — кипел укроп. Ушел Прокоп — кипел укроп. Так и при Прокопе кипел укроп. Так и без Прокопа кипел укроп.Приоткрыл немножко дверь — за столом сидел молодой машинист, с одной полоской на черных бархатных петлицах. Он поднял от бумаг голову и покраснел. Видя, что он один, я смело вошел:
— Не вы председателем цехкома будете?
— Нет его.
Я удивился: только что я слышал, как стихотворение он рассказывал и частушки пел, а оказывается, заикается!
— А вы кем же будете?
— Профорг молодежной колонны.
«Ничего себе, — подумал, — профорг! Выбирать, что ли, в профорги больше некого?»
— А у вас какое дело?
Рассказал все о себе: и как поступил в депо, и как написал в заявлении, что в квартире не нуждаюсь, а теперь жена каждый день плачет, что квартиру мы никогда не получим. Машинист спросил, в какой колонне я работаю. Номер колонны я не знал, так как не очень-то интересовался этим, сказал, что езжу с Яковом Евсеичем.
Он попросил оставить заявление на квартиру. Через несколько дней в «брехаловке» ко мне подошел высокий, очень симпатичный мужчина без знаков различия и попросил:
— Отойдем-ка в сторонку! — Я пошел с ним. — Посмотрел твое личное дело и не обнаружил в нем заявления о поступлении.
— А зачем мое личное дело потребовалось?
— Хотим забрать тебя в комсомольско-молодежную колонну: ты же машинист?
— Да. Но я слышал, что в списке старшинства сто пятьдесят человек?
— Ерунда. Они и еще могут годик-другой обождать: живут в казенных квартирах или в своих домах, а тебе деньги не будут лишними. Пиши сейчас заявление о перемещении в машинисты, и я пойду сам к начальнику депо.
Так впервые я увидел будущего своего машиниста-инструктора Героя Социалистического Труда Бориса Петровича Карпеша, который не раз и не два будет защищать меня.
А Володя… Володя Ананьев через четыре года будет вручать мне удостоверение ударника коммунистического труда…
Ах, Володя!.. В проеме окна третьего этажа ты сидел, и я видел, что ты плакал.
Нет, не пыль тебе сегодня в глаза залетела! Ты просто видел ребят в траншее. Семьдесят человек!.. Да еще колонна машиниста-инструктора Добровольского пришла нам на помощь.
Сто сорок человек вышли строить дом для семьи нашего товарища Жени Мостовских!
Безвременная, глупая смерть в двадцать восемь лет! И надо же было под полом за этот неисправный электропатрон ухватиться!
Сидят двое детей над открытым подполом, а их отец бьется на дне ямы в предсмертных судорогах. Мостовских погиб в конце апреля, а мы в июле вышли на постройку дома, где должны были дать квартиру семье товарища. Я ушел тогда на кухню и через проем окна смотрел на лоскутные крыши домов рабочего поселка, а потом вниз. Ребята отдыхали. Вспотевшие, полуголые, они лежали, сидели в холодке на дне траншеи.
И у меня задрожали губы: в жизни не забыть другую щель, примерно такой же ширины, как траншея. Умер отец мой, и мать выломала из пола две доски ему на гроб.
Что пережил ты, я не знаю, но знаю, почему ты дочку свою назвал Верой: ты умел быть благодарным людям. С той медсестрой, которая уговорила тебя лечиться от заикания, я встречался. Звать ее Вера Павловна. До встречи с ней ты был дичком: сторонился людей, боялся слово сказать, а потом превратился в самого уважаемого человека колонны… Ты привлек меня к работе в стенной газете. Ты был первым критиком-доброжелателем моих первых газетных публикаций…
В армии все на виду: там воочию видишь, за что людей ценят. В гражданской жизни это скрыто. Ты помогал мне разбираться в сути вещей: нельзя быть рабкором, не зная, за что бороться. Ты был эталоном поведения и качеств человеческих
