сам дом, лавке чуток набекреневшийся на бок восседала старуха. Она сложила красноватые, обветренные руки себе на грудь, старясь согреть их или отдышаться, и замерла, так что впервый миг показалась мне каким-то изваянием, как в музее наглядно изображающим быт простого народа.

Да только бабулька была не восковой, ни магазинным манекеном, она была живой… живой средь вымирающей и распадающейся на части деревни.

Весьма грузная, про каких у нас часточко говаривают полнотелая, бабка потрясала взор своей живостью и румяностью щёк. Я привстал на носки и, заглянув в глубину двора, всмотрелся в эту старую женщину каким-то необъяснимым чудом сберёгшую и сам дом, и себя в целости.

Старуха была одета в потёртую серую фуфайку с больно дряхлыми рукавами особенно на локтях. Там и вовсе кое-где зрилась выглядывающая из прорех белесоватая ватина. Эта фуфайка, словно снятая с арестанта, всё же смотрелась не замызганной… Затёртой да! Но не грязной. Она, без всякого сомнения, была куплена еще в те времена, когда в деревеньке обитали люди, лаяли собаки, звучала из граммофона, пристроенного на электрическом столбе музыка… тогда, когда люди здесь рождались, а не только вымирали.

Несомненно, эта фуфайка была старой, однако сумела пройти свой жизненный путь достойно, а посему сберегла положенную любой вещи чистоту. Впрочем, при общей разрушенности и обездоленности этого края бабуся была и сама весьма чистенькой.

И её цветастая длинная, скрывающая сами щиколотки, юбка, и чёрные глянцевые галоши, несмотря на грязь, демонстрирующие свой цвет. Слегка осевший от прожитого буровато-серый пуховой платок, будто выгоревший от ярких лучей солнца, напрочь скрывал волосы старухи. Лицо бабки порозовевшее от мёрзлого воздуха, смотрелось весьма миловидным и добрым… наверно когда-то эта женщина, девушка, девочка отличалась яркой красой присущей нашему народу, потому и доселе на округлом её лице находились крупные легохонько поблекшие сероватые очи, широкий с прямой спинкой нос, изогнутые и всё доколь густоватые брови. Большой рот с полными губами и приподнятыми вверх уголками придавал бабульке удивительную добродушность, и казалось, что она улыбается… толи этому пасмурному, ненастному дню, толи здоровущей капусте лежмя-лежащей подле её ног.

Прошло может несколько минут и старуха приподняв голову, всё то время опущенную, воззрилась на меня. Какой-то миг и наши глаза встретились. И я уловил в очах бабульки трепетную радость, вроде она увидела близкого ей человека, может любимого мужа аль сыночка. И немедленно губы её широко раздались, изобразив на столь живом и враз помолодевшем лице улыбку. Она чуть заметно кивнула мне головой, по-видимому, приглашая входить в её двор, а после принялась медленно, будто лениво, подыматься с лавки.

Я шагнул к самой калитке и, протянув руку, несильно толкнул её от себя. Та едва слышно скрипнув, подалась вперёд, позволяя мне… незнакомому, чуждому пришельцу вторгнуться в этот оставшейся живым двор. Сделав несколько широких шагов, я вошёл в сам двор и осмотрелся, и снова почувствовал сквозящее в этом месте дуновение жизни, роста, словно дышала тут не только эта старая женщина, но и сам деревянный сруб, и покосившиеся, истерявшие кровлю сараи, и сама зелёно-ядристая капуста.

– Сынка! – по-радостному пролепетала бабулька, направляя свою усталую поступь ко мне, судя по всему, признав во мне кого-то из своих близких, и голос её мягкий, приглушённо-охрипший полоснул меня как острое лезвие ножа прямо по сердцу, отчего мне без задержу захотелось отсюда убежать. – Сынка, ты чё ли заихал?

– Нет… бабка, я не твой сын, – поспешил ответить я и почему-то сделал робкий шаг назад, вроде страшась, что сейчас меня признают за своего, обнимут и той лаской навсегда задержат тут.

– Сынка?! – совсем тихо повторила бабулька и резко остановившись, прищурила свои крупные и как, наконец-то, разглядел я голубые глаза. Она слегка наклонила голову на бок, точно так ей лучше моглось узреть пришлого. – Неть… не сынка, – и вовсе прошептала она, в миг превратившись в покинутого родителями нелюбимого и единожды жалкого дитя, да громко бедственно вздохнув, тотчас уронила вниз все дотоль прижатые к груди руки.

Бабка маленько подалась вправо, затем влево и внезапно начала покачиваться из стороны в сторону, словно подрубленное древо в жестокую непогоду, всё же не желая расставаться со своими корнями. И мне вдруг подумалось, что сейчас ноги её не выдержат, и она свалится прямо в жирную перекопанную землю.

– А я то слепендряйка, ничаво ужотко не зрю, – принялась пояснять старуха и чуть слышно засмеялась, вроде как заикав. – Мыслила то сынка мой заихал… Сынка– Гришаночка, а то неть… то ктой-то незнамый.

– Ты тут одна, что ли? – вопросил я, а внутри меня уже тягостно стонала душа, заранее зная, что ответит мне эта позабытая собственным сыном мать.

– Водна… водна… ужотко зела давнешенько, – закивав молвила бабулька, продолжив улыбчиво меня созерцать, может мечтая, что она всё же не обозналась и я как Гришаня, вскоре ей в том сознаюсь. – С у тех пор, как помер мой соседко, Ванюша… а то почитай у прошлом годе було.

«Почитай у прошлом годе було», – пронеслось у меня в мозгу. Это значит, бабка здесь живёт одна полтора года… полтора года… одна-одинёшенька… и ждёт… ждёт-пождёт своего сына.

– А чего ты отсюда не уйдёшь?.. в город… к людям… Ты же старая, – прерывистым от дрожи голосом поинтересовался я… и содрогнулся не столь от пронзительных порывов ветра, что злились вкруг нас, сколько от муторных думок об этой одинокой бабке.

– А куды ж я подамси, – пожимая плечами, заметила старуха и громко хрюкнула носом, каковой отсырел от горестей и непогоды. – Идеже я надобна… ежели туто-ва мои лежмя лёживають родники. Муж, два сынка и доня… мои мать, отец, бабки, дяды… мои предки.

– А сын… сын Гришаня? – припоминая имя непутёвого такого сына этой покинутой и обездоленной женщины и матери, молвил я.

– Сын… Гришаночка… идеже жавёть… идеже, – ласковенько протянув имя сына, произнесла старуха и вновь пожала плечами, да всплеснула руками… такими натруженными, с пожухлой, обветренной и вроде как потрёпанной красноватой кожей, толком и, не объяснив, куда делся её последний ребёнок. Немного погодя она снова вскинула вверх руки и прижав их к груди, словно желая вознести молитвы к Богу, сказала, – може завернёшь ко мене? Поишь, чем Бог посылал?

И ещё тише вздохнула так, будто застонала, потому что не дождалась обещанной помощи от Бога, и немедленно застонал, заскрипел, вторя ей… её старый дом и сарай, вползающий в землю и ужо сравнявшийся с ней нижним краем единственного длинного, но узкого окна. А после закряхтели дерева в саду, где-то весьма близко, может в соседнем дворе, заплакали разваливающиеся срубы.

Нежданно громко захрустев, заскрежетав позади меня, и издавая пронзительные