Я поднялся на откос и посмотрел на море и небо. Перехватило горло, и я не сдержал слез. И когда в глазах поплыло, море перемешалось с небом и солнце растеклось лучистыми стрелами, я различил внизу белый хитон моей матери. Я качнулся вперед - и побежал. Я бежал, задыхаясь, я отрывался от песка и летел, летел вперед - в ласковые, любимые руки...

Лишь холодные волны прибоя привели меня в чувство.

Через час я уже стоял на корабле, отплывавшем в Меотиду.

Я шагнул на берег, у Танаиса, в то самое место, откуда девять лет назад ступил на корабельную лесенку. Изношенные в отрепье сапоги Газарна хранились в моей дорожной суме.

Перед городскими воротами я помолился Аполлону и бросил с моста в ров несколько денариев.

Никто меня не узнал, и никто со мной не поздоровался.

В доме Набайота жил теперь Иеремия, его племянник. Как чужой человек, спросил я рабов о бывшем хозяине и узнал, что он уже два года как отплыл в царство мертвых. Наследство досталось племяннику, а двести денариев дожидались некоего Эвмара, сына Бисальта.

Я усмехнулся и пошел прочь. Вскоре я встретил начальника городской стражи, и он вспомнил меня. Мы за час стали друзьями, выпили в ближайшей таверне, и он разрешил мне переночевать на одной из западных башен.

До вечера я бродил по Городу и окрест него. Что же увидел я? Малое, но точное подобие александрийской суматохи. Прорицатели, целители, ясновидящие, фокусники, гадалки, толкователи снов - обманщики и мелкие, бесталанные ремесленники великого искусства. Откуда слетелось их столько на Город - как воронья на обильную помойку? Как хватало на всех них пропитания и уважения у наивных горожан?

Тяжесть легла на сердце. Что-то случилось на небесах. Казалось мне, что великий дух великого народа, озарявший с небес, подобно горячему солнцу, храмы и души, ныне пал на землю и остыл - и вот разрывают его теперь и растаскивают жадные до власти и денег людишки. Небесную силу солнца, одного для всех, растаскивают ныне на крохотные чадящие светильники для себя одного и, чуть посветив брату своему и ближнему, требуют с них платы и поклонения - вот кто они, нынешние прорицатели и целители на торге. Когда у народа один великий оракул, один великий пророк и один великий философ - тогда силен народ и чиста его кровь. Когда же в любом провинциальном селении появляются два десятка прорицателей, говорящих на латыни и эллинском, - это знак самого последнего и самого отчаянного упадка народа.

С такими горькими мыслями поднимался я на сторожевую башню у западных ворот. Город распростерся передо мной. Крыши золотились в лучах закатного Феба, и прочь, на восток, уносились всадники Ветра.

В это мгновение я замер, затаив дыхание. Великое видение поглотило мою душу: перед внутренним моим взором распахнулись внизу крыши домов, и я прозрел разом все человеческие судьбы до самого дна великой судьбы моего родного Танаиса. Я услышал гул далекого восточного ветра. Всадники Ветра вернутся с востока, спустившись на землю. Великая варварская буря поднимается на нас. Убережем ли хоть один алтарь? Заговорят ли родившиеся сегодня дети по-эллински?

Как Ахилл над телом Патрокла, так я разрыдался над судьбой моего Города.

Стражники изумились мне, подали вина, которое на посту держать запрещалось. Я пить не стал.

Я спустился вниз и побрел по Алтарной улице к агорем. Сам я шел по прямой, как копье, улице, а душа моя стояла на последнем распутье судьбы, и мой бог-покровитель, вожделенный целитель Аполлон Врач, отступив на шаг от моей души, ждал от нее последнего выбора.

Как Ахиллу, мне предстояло выбрать между долгим и спокойным странствием по жизни и жестоким поединком со скорым гибельным исходом. Отличие от судьбы великого ахейца зрилось только в том, что вечной славой я буду обделен при любом выборе, ибо канут во тьму все судьбы, связанные с моей судьбой.

Я мог повернуться к Городу спиной и уйти прочь. Я знал языки и обычаи. Хорошего слугу Асклепия будут почитать везде. Велико ли было искушение унять душу - отвернуться от чернеющего виноградника, спрятаться от варварской бури где-нибудь на Сицилии, а лучше - в самых дальних, чужих землях, в Лузитании или Цезарее, забыть свой язык и смириться с наступающей ночью Эллады? Велико ли? Нет, я тешил искушением рассудок, а сердце мое с радостью стремилось навстречу гибели, смущая разум своим легким, как голубиное перо, бесстрашием.

Что мне судьба Ахилла? Не ведал великий воин тоски, подобной моей. Не терзала его душу тяжесть времен и знаний. Я проживу почти вдвое больше Ахилла. Что мне вечная слава? Пусть она будет платой за мою долгую, почти вечную жизнь, которая уже вместилась вся в мое сердце.

Я сделал выбор. Стоя посреди агоры, я вздохнул легко и ясно, и я снова призвал к себе своего бога.

Я двинулся наперекор тьме. Я решил спасти Город.

За первым советом я пошел не к отцам Города, не к многомудрым жрецам, а к варвару Газарну. Увидев, в какие жалкие обноски превратился его подарок, он сказал мне:

- Ты проделал лишний путь. Едва прохудились подошвы, как надо было вернуться за новой парой.

- Я многое увидел и многому научился, - вздумал я оправдаться.

- Лишнее, - поморщившись, вздохнул Газарн, - Ты увидел бы нужное и научился бы необходимому, если бы сначала вернулся за сапогами, а затем уж отправился, куда влекло тебя сердце. Так заговорила твою дорогу Далла. Она любила тебя и позаботилась о твоей судьбе... Но пусть - дело твое. Запомни мои слова на будущее.

Я спросил о Сафрайе.

Багарат помедлил с ответом. Но не выбором нужных слов был он занят в молчании - он прислушивался к моему сердцу.

- Минул год, как ты ушел, и я отдал ее Тиру, моему лучшему воину, - сказал Газарн. - Это - воля Фарсириса. Далла умиротворила нрав Сафрайи. Ты увидишь ее и не прикроешь глаз. Ты останешься спокоен. Твоя дочь не знает, кто ее настоящий отец. Ты должен исполнить закон наших богов. Азелемк!

Новые сапоги мне поднесла Азелек, моя дочь.

Тот Эвмар, который вошел в шатер Газарна, и тот Эвмар, который встретил девочку с ясной улыбкой своей матери Тимо и глазами юной Сафрайи, - два совершенно разных человека.

В тот миг, когда Азелек, как