и интерес. Это объясняется и тем, что все наследие художника, переданное в 1942 году на временное хранение в Русский музей его сестрой Евдокией Николаевной Глебовой, было относительно доступно для знатоков и любителей искусства. В начале 50-х годов Глебова забрала картины Филонова и держала их у себя на квартире. Однако в 1960 году вновь передала их в Русский музей, где они и хранились. А в 1977 году Евдокия Николаевна передала в дар Русскому музею 300 работ.

Когда вещи находились на временном хранении в Русском музее, Евдокия Николаевна брала к себе домой то одни, то другие картины то для показа кому-то, то для продажи, то для фотографирования, то для дара другим музеям, в том числе и Третьяковской галерее. Евдокия Николаевна давала частные уроки вокала и конечно бедствовала. Я бывал у неё на квартире несколько раз, преследуя две цели – приобрести для Русского музея произведения Филонова и оказать ей материальную помощь. Купить картины Филонова обычным путем музею в те годы было невозможно, министерские чиновники, обнаружив фамилию Филонова в протоколах закупочной комиссии, наверняка пришли бы к убеждению, что мне уже надоело быть директором Русского музея.

Я предложил Евдокии Николаевне зачислить её на какую-либо незаметную должность в музее, чтобы она регулярно могла получать какую-то сумму денег – мизерную, как вы понимаете, судя по уровню оплаты труда музейных работников. Когда накопится сумма, соответствующая, по её мнению, стоимости намеченной картины, эту картину она передаст в дар Русскому музею. Я полагал, что таким способом можно будет приобретать хотя бы по одной картине ежегодно. Евдокия Николаевна сначала согласилась, однако, подумав, отказалась от этой затеи. Конечно, эта маленькая «хитрость» с точки зрения этических критериев, мягко говоря, не была мною продумана. Я об этом вспоминаю просто как о поиске безопасного способа приобретений произведений Филонова.

В 1966 году Ян Крыж издает в Праге монографию о Филонове. Наряду с произведениями, находившимися на временном хранении в Русском музее и которые брала к себе домой Евдокия Николаевна (теперь уже ясно – для фотографирования), в монографии были воспроизведены и картины, принадлежащие Русскому музею. Вашего покорного слугу призвали в Ленинградский обком КПСС на ковер к т. Александрову Г. А. (впоследствии был заместителем министра культуры РСФСР), и началась выволочка! Кто разрешил воспроизводить крамолу? В результате частых вызовов в обком у меня выработался «условный рефлекс», и я всегда знал или по крайней мере предчувствовал, по какому поводу меня призывают. На этот раз я знал. Внимательно перелистав монографию, увидел, что вещи Русского Музея напечатаны в ней плохо, они не четки по контурам и бледны по краскам. Меня вдруг осенила мысль: да ведь они печатались со слайдов, снятых с репродукций, а не с оригиналов. А вещи, принадлежавшие Евдокии Николаевне, напечатаны хорошо – ярко и четко по контурам. Значит, они печатались со слайдов, снятых с оригиналов. Прихватив с собой монографию, я и явился в отдел культуры обкома. И уже на первый окрик («кто разрешил?!») изложил свою «теорию», показывая картинки. Аргументы оказались убедительными, и начальство поверило, что я говорю сущую правду. Эта «маленькая хитрость» сработала, хотя я до сих пор не знаю, существуют ли или существовали ли репродукции с картин Филонова, которые послужили бы «оригиналом» для монографии Яна Крыжа.

А вот в следующем, 1967 году, персональная выставка Филонова в Новосибирске обернулась для директора музея Академгородка… потерей кресла. И всё-таки… И всё-таки неймется! Пражская монография Филонова навела меня на мысль организовать большую выставку его работ и показать её в Париже, Лондоне, Амстердаме, Брюсселе, Риме, в других городах Европы и закончить это годовое турне в Америке – Вашингтоне и Нью-Йорке. Выставка должна сопровождаться репродукциями, открытками, другими изданиями. Доходы в валюте от выставки и продажи печатных изданий поступают в СССР. Задумывалось так: каждый город знает, что в Америке будут проданы на аукционе только две картины Филонова, но какие именно, никто не знает. Это вызывает рекламу, ажиотаж, суждения в печати. Для Запада Филонов – открытие века. Короче – полный триумф и художника, и Русского музея. Везде все расходы по страховке, транспортировке и другие берет на себя «проклятая буржуазия».

Но… Как это осуществить, куда податься? Я беру монографию Яна Крыжа и еду в Москву, к доктору Арманду Хаммеру. Он тогда увлекался показом выставок из Эрмитажа и Русского музея. В гостинице «Националь» в его номере мы садимся на диван рядом, плотно друг к другу, как отъявленные шпионы и заговорщики. Хаммер включает на полную катушку телевизор, машет рукой – теперь говорите. Я подробно излагаю ему идею выставки и, показывая картинки, монографии, рассказываю о мировом значении искусства Филонова. Сенсация – и Хаммер в центре событий! Немного помолчав, он спрашивает: кто разрешит? Демичев? Я, не произнося фамилии, отрицательно качаю головой, «Брежнев?» – спрашивает он. Я утвердительно киваю, опять же не произнося фамилии. Кардинальный вопрос был решен. После этого пошла более спокойная беседа о предстоящей выставке, о творчестве Филонова, о финансовых соображениях. Я оставил ему монографию и уже в новом здании гостиницы мы пообедали, заплатив по трешке за «шведский стол». Увы, эта «большая хитрость» так и осталась неосуществленной. Как ни заманчива слава, а бизнес должен быть гарантирован!

Вероятно, где-то в конце 1960-х годов я познакомился с Г. Д. Костаки – крупнейшим коллекционером русского и советского авангарда. Он в это время покупал у Евдокии Николаевны несколько картин Филонова, одна из которых – «Головы (Симфония Шостаковича)» 1927 года находится сейчас в Третьяковской галерее.

Когда я бывал у него на квартире в Москве и просматривал удивительную по обширности и подбору качественных произведений коллекцию, он постоянно жаловался на то, что не разрешают показывать её на выставках, и выражал желание подарить Русскому музею некоторые вещи с условием, что они будут выставлены в постоянной экспозиции. Выставлять «несколько» и наверняка после этого быть изгнанным из Русского музея не было резона. И я предложил ему подарить всю коллекцию музею, перевезти её в Ленинград, подготовить и напечатать каталог, развернуть выставку и все это проделать в строжайшей тайне. Когда все будет готово, открыть выставку и дать рекламу. Я понимал, что, если бы это осуществилось, меня на второй же день выгнали бы из Русского музея. Но дело было бы сделано: богатейшая коллекция русского и советского авангарда Костаки, соединенная с ещё более богатой коллекцией картин Русского музея, сделала бы музей мировым центром по изучению и пропаганде этого уникального исторического и художественного явления, порожденного предреволюционным и революционным временем, временем, от которого мы ведем теперь отсчет нового развития человечества.

Костаки не отрицал такой возможности, хотя наивность этого (как и предыдущего) плана очевидна, особенно теперь. Ну а что было делать? Хоть помечтать масштабно и с удовольствием, – и то уже казалось каким-то