Шрифт:
Закладка:
За скульптурой Эрьзи пришлось ехать в Москву, а бывало и так, что произведения, за которыми «охотился» Пушкарёв, лежали в запасниках Русского музея, переданные туда на временное хранение. Так было с коллекцией Малевича, так было с работами Филонова. Василий Пушкарёв писал: «После войны, а точнее, в 50-е и 60-е годы, его [Филонова] имя и искусство стали привлекать все большее внимание и интерес. Это объясняется и тем, что все наследие художника, переданное в 1942 году на временное хранение в Русский музей его сестрой Евдокией Николаевной Глебовой, было относительно доступно для знатоков и любителей искусства. В начале 50-х годов Глебова забрала картины Филонова и держала их у себя на квартире. Однако в 1960 году вновь передала их в Русский музей, где они и хранились. А в 1977 году Евдокия Николаевна передала в дар Русскому музею 300 работ[169].
Когда вещи находились на временном хранении в Русском музее, Евдокия Николаевна брала к себе домой то одни, то другие картины то для показа кому-то, то для продажи, то для фотографирования, то для дара другим музеям, в том числе и Третьяковской галерее. Евдокия Николаевна давала частные уроки вокала и конечно бедствовала. Я бывал у неё на квартире несколько раз, преследуя две цели – приобрести для Русского музея произведения Филонова и оказать ей материальную помощь. Купить картины Филонова обычным путем музею в те годы было невозможно, министерские чиновники, обнаружив фамилию Филонова в протоколах закупочной комиссии, наверняка пришли бы к убеждению, что мне уже надоело быть директором Русского музея.
Павел Никонов
Смольный – штаб Октября. 1965
Холст, масло
Государственный Русский музей
Я предложил Евдокии Николаевне зачислить её на какую-либо незаметную должность в музее, чтобы она регулярно могла, получать какую-то сумму денег – мизерную, как вы понимаете, судя по уровню оплаты труда музейных работников. Когда накопится сумма, соответствующая, по её мнению, стоимости намеченной картины, эту картину она передаст в дар Русскому музею. Я полагал, что таким способом можно будет приобретать хотя бы по одной картине ежегодно. Евдокия Николаевна сначала согласилась, однако, подумав, отказалась от этой затеи. Конечно, эта маленькая «хитрость» с точки зрения этических критериев, мягко говоря, не была мною продумана. Я об этом вспоминаю просто как о поиске безопасного способа приобретений произведений Филонова»[170].
Павел Филонов
Крестьянская семья (Святое семейство). 1914 Холст, масло
Государственный Русский музей
Поступила в 1978 году как дар Е. Н. Глебовой
Как открывали и закрывали Филонова. Воспоминания бывшего директора Русского музея
(Статья В. А. Пушкарёва «Как открывали и закрывали Филонова. Воспоминания бывшего директора Русского музея», опубликованная в «Литературной газете» № 45 (5215) 9 ноября 1988 года)
В октябрьские дни из Ленинграда в Москву переехала выставка произведений замечательного русского художника Павла Николаевича Филонова. Выставка, которую пришлось ждать десятилетия. Автор этих заметок – в прошлом директор Русского музея, а ныне секретарь правления МОСХа – один из тех людей, кто утверждал право народа владеть сокровищами своей культуры в полном объеме. Не случайно во времена его директорства фонды Русского музея пополнились едва ли не на треть. Во многом благодаря ему мы можем сегодня прий-ти и на выставку Филонова.
Впервые я услышал имя Павла Николаевича Филонова в 1938 году. Тогда ещё были и активно действовали его ученики. «Школа Филонова»! Это были неистовые, преданные последователи его творческого метода. Осень, клуб в Академии художеств в Ленинграде (бывшая церковь). Поздний вечер, скудное освещение, на сцене три человека. Двое сидят в глубине, третий мечется по сцене и с необыкновенной страстностью и убежденностью, разгоряченный (а в клубе уже холодно и все сидят в пальто), с растрепанной шевелюрой читает о Филонове, о его искусстве, его методе работы и обучения. Это была рукопись, сочиненная самим оратором. Прочтя страницу, он эффектно бросал её в воздух и начинал следующую. Листки летали, кружились и медленно опускались на сцену. Зал был заполнен до отказа, и в нем царила мертвая тишина. Студенты, особенно первых курсов, съехавшиеся из разных городов и весей, слушали затаив дыхание. В Академии художеств это был последний всплеск демократии и гласности. А выступал, если я не ошибаюсь за давностью события, студент-живописец Домбровский.
Суровые военные годы для него оказались трагическими. Уходя на фронт в народное ополчение вместе со своим другом, тоже живописцем, одесситом Костей Веремеенко, они поклялись друг другу, что, если один из них окажется смертельно раненным, другой обязан пристрелить раненого чтобы сократить непомерные муки. У Кости на животе взорвалась граната. Домбровский выполнил свою клятву. После войны он продолжал учебу, но это был уже другой человек: задумчивый, неразговорчивый, замкнутый. Вскоре он уехал в Крым на раскопки античности под руководством Павла Николаевича Шульца, вернувшегося с фронта с отмороженными пальцами обеих рук, и навсегда остался там, в Крыму, став историком. Кроме студенческих, живописных работ его я больше никогда не видел.
На всех факультетах Академии художеств в предвоенные годы были такие сильные люди. Вскормленные незамутненной свободой, гордые в своих суждениях и действиях. Это были личности, оригинальные, творческие мыслители, не умевшие кривить душой и прятаться за чужие спины. Уйдя в народное ополчение в 1941 году, почти все они, прямодушные, погибли в первые месяцы сражений на ленинградских фронтах. В предвоенных и послевоенных программах Академии художеств даже для искусствоведческого факультета Филонов не упоминался. Он был забыт и вычеркнут из жизни нескольких поколений.
Однако после войны, а точнее, в 50-е и 60-е годы, его имя и искусство стали привлекать все большее внимание
