Но сейчас Бентиньо оставался глухим к упрекам матери. Он думал о девушке, живущей у обочины дороги. Выпив наспех чашку кофе, он выбежал из дому. Когда спускался с горы, на душе было радостно. Теперь он замечал вещи, мимо которых раньше проходил, как слепой. Его радовали деревья, пестрые полевые цветы у дороги, украшавшие землю, прохладная голубоватая вода у подножия горы, зеленая поросль, никогда не терявшая своей зимней яркости. Там, в сертане, все гибло, а здесь, на этой плодородной, пропитанной влагой земле засуха была бессильна. Мелькали пау де шейро в цвету, пунцовые гало де кампина и целебная манака́ — такая душистая, она словно просилась в рот. Выйдя на дорогу в Рокейру, Бентиньо остановился, чтобы глубже вдохнуть запах влажной земли. Летом солнце начинало жечь с шести утра и дорога становилась сухой и твердой. Стаями садились попугайчики, и валуны казались зелеными. Пели желтые канарейки, горлинки изливали свою горькую жалобу. Теперь Бентиньо все видел и все слышал.

«Алисе с матерью и братом, наверно, уже за работой!» И действительно, издали мелькнул ее красный шарф. Бентиньо подошел ближе, сердце его тревожно забилось, он невольно замедлил шаг, будто чего-то опасаясь, и робко поздоровался. Старуха подняла голову и оставила свою мотыгу.

— День добрый, сеу Бенто. Жеронимо еще дома. Он просил вас зайти к нему. Всю ночь мучился — наверно, печень.

Алисе взглянула на Бентиньо. Как прекрасны были ее черные глаза, нежный рот, застенчивая улыбка. Но юноша не посмел задержаться здесь лишнюю минуту. Он пошел к дому, постучал в дверь и в ответ услышал голос мастера:

— Это ты, Бенто? Входи, сынок.

Жеронимо лежал в гамаке, к голове его были приложены листья.

— Иногда на меня нападает эта проклятая слабость. В Брежо один доктор говорил, что это печень не в порядке. Дня два схватывает так, что в глазах темнеет, а потом все проходит. Я сейчас встану и пойду с тобой. — Он с трудом вылез из гамака и пошел к глиняному горшку с водой. Прополоскав рот, сплюнул в сторону и продолжал: — С тех пор как я здесь, эта беда случилась со мной впервые и никаких особых неприятностей не было… Вчера, когда я уходил из дому, я даже сказал жене: «Вот, Анинья, видно, нам было суждено уехать из Брежо, чтобы встретить здесь, в этой затерянной среди гор фазенде, такого парня, как Бенто, — он так скромно ведет себя». Ну, пошли, энженьока Кустодио не работает сегодня, нужно посмотреть, что там случилось с котлом для варки сахара, видно, протекает.

Они шли берегом реки по обработанным заливным землям.

— Этот край мало отличается от Брежо. Поднимешься в гору — и ты как будто попал в Брежо. Так же холодно, как на плантации старого Лауренсо, где я вырос. — Вдруг Жеронимо остановился и спросил: — Ты родом из Педра-Бонита? Там было много всяких историй, много бед. Я ушел из Брежо только из-за одного случая, о котором расскажу сейчас: я уже как-то говорил тебе, что работал на плантации старого Лауренсо. Жил я с семьей, и, можно сказать, неплохо, варил сахар, и меня ценили. На этой плантации собирали урожай в три раза больше, чем здесь. У старика было двое сыновей — Педриньо и Жоржи, задиристые ребята, но я любил их. Педриньо связался с одной красоткой, женщина была с огоньком. Но Жоржи это не понравилось, и он стал уговаривать брата прогнать ее с плантации. Тот послушался Жоржи — он был старшим. Но у красавицы был брат — жил он на плантации в Серра-Азул, — и он принял обиду сестры близко к сердцу. Однажды, когда мы все стояли в дверях лавки Шико Фария, явился этот брат и обругал Педриньо непристойным словом. У сеу Жоржи была в руках палка, и он ударил обидчика по лицу. Парень, рассвирепев, бросился на него с ножом. Я, недолго думая, вступился за сеу Жоржи, и парень занялся мною. Знаю только, что ему не повезло, я попал ему в грудь слева, и он свалился. После этого я явился в суд. Старый Лауренсо даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне, и я очень обиделся на него. Если бы не доктор Кунья Лима, у меня не было бы даже адвоката на суде. Драку затеял хозяин, а тюрьмой расплачиваться должен был его слуга.

Когда они поднимались по откосу к энженьоке, они увидели медленно едущего на коне капитана с хлыстом в руке и в сапогах.

— День добрый, мастер! Еду по вызову в Такарату. Метис Жермано ночью был здесь, а к утру и след его простыл — брат говорит, что он бежал в Сеара. Вчера вечером явился ко мне судебный пристав старый Кинким с повесткой от судьи, вызывает для беседы. Не знаю, в чем дело. Кинким сам ничего не знает. Вернусь к вечеру, если, бог даст, все обойдется благополучно. — Потом старик обратился к Бентиньо: — Сынок, мне нужно сказать тебе пару слов: на обратном пути хочу посмотреть плантацию, скотина Зе Оливейры сильно потравила сахарный тростник, — тогда загляну и к твоей матери. Да, должны приехать скупщики за сахаром, мастер Жеронимо, займитесь ими. Цену они знают, нужно только получить с них деньги.

Позже Бентиньо повидался с Терто, и тот рассказал ему о брате:

— Ушел, не сказав ни слова. Но я видел, как он о чем-то шептался с гуртовщиком Морено. О чем они говорили, не знаю, но я заметил только, что Жермано после этой встречи очень изменился, как-то сразу повеселел. Чувствую я, сеу Бенто, что брат ушел в кангасо. Я всегда был уверен, что он успокоится только тогда, когда возьмет в руки обрез и уйдет к капитану Апарисио.

Мастер Жеронимо отправился в чащу за лианами имбе, чтобы законопатить дыру в котле, и Бентиньо задумался о Жермано. Он не сомневался в том, что Морено увел парня в кангасо. Апарисио нужны были такие озлобленные люди, как Жермано, а покладистых, как Терто, он не любил. Вскоре вышел Терто, он был очень взволнован.

— Несчастная жизнь у сертанца, парень. Ты ведь знаешь, что у меня никого не осталось на свете. Семья в Триумфо, сестры обесчещены, мать едва жива. Теперь ушел Жермано, и я стал братом кангасейро, а тут уже не миновать беды с солдатами. Скоро все узнают об уходе Жермано и начнут травить меня. Успокоюсь я, видно, только тогда, когда и сам уйду в кангасо.

Голос Терто прерывался от душевных переживаний. Подъехали возчики за