— Недавно проходил здесь сертанец из Такарату и рассказал, что в Жатоба прибыли солдаты, вооруженные до зубов, и даже пушку привезли.

Бентиньо, сжавшись в своем углу, слушал. Но отец строго прикрикнул:

— Я не желаю, чтобы у меня за столом говорили об кангасейро. И не потому, что считаю его преступником, а просто, по-моему, кангасо — не дело для серьезного человека. Говорят, что Апарисио мстит за отца, но человек, у которого есть совесть, не может делать того, что делает он.

Алисе низко склонила голову над своей работой, но все время тайком посматривала на гостя. Мать, преждевременно состарившаяся женщина, жаловалась на постоянно мучавшую ее боль в пояснице. Позже Жеронимо вышел с гостем и, расположившись под густой пальмой, снова заговорил о капитане Кустодио:

— Я слышал и об убийстве сына старика, и об оскорблении. Поэтому-то фазендейро относится ко всему спустя рукава. А его имение — это жемчужина. Я не впервые имею дело с сахаром, но такого, как здесь, нигде не видел. Да к тому же в этом сертане люди сами приходят к тебе в дом и скупают все, что ты сварил. Конечно, эта история с сыном… В этих краях, если человек не отомстил за убитого, на него смотрят, как на дохлую собаку. Капитан Кустодио похож на покойника. Жена умерла с горя, и у него самого такой вид — краше в гроб кладут.

Алисе села у порога дома, мать вернулась к корыту. Девушка все смелее поглядывала на гостя Вскоре Бентиньо, распрощавшись, ушел. Всю дорогу он думал о девушке. «Какая красивая… Ей, наверно, лет шестнадцать… Какая стройная… а взгляд… глаза черные-черные…» В эту минуту он готов был забыть и мать и братьев. Так девушка смотрела на него впервые… Неужели заметила, что он интересуется ею? Черные глаза Алисе, казалось, звали покончить с жизнью затравленного зверя; от ее взгляда сильнее билось сердце, не знавшее до сей поры любви к женщине. «Но разве я имею право даже думать о любви? На руках у меня мать… Нужно выполнять приказы Апарисио… Я — брат кангасейро».

Домой он пришел засветло и застал мать на огороде — она возилась на грядках. Теперь она почти не говорила с ним. Когда она вернулась в дом, он, подняв руку, подошел под благословение, но в ответ услышал хриплый голос матери:

— … бог благословит тебя!

С этой поры для Бентиньо начались страшные мучения; он почувствовал себя покинутым, еще более покинутым, чем в доме священника Амансио, куда мать отдала его в год страшной засухи, спасая от голодной смерти. Один сидел он у дома в сумерки. День угасал, и вокруг разлилась печаль. За горой солнце еще освещало деревья, и цветы пау-д’арко купались в его последних лучах. Птицы торопились пропеть свои прощальные трели, и только одинокая горлинка на ветке жуазейро изливала, словно неутешная вдова, жалобу на свою горькую долюшку.

И больше ни звука. Тихо было и в скрытом в горах домике — убежище двух несчастных, преследуемых ненавистью правительств трех штатов, сотнями солдат, разыскивающих по всему краю эту семью, чтобы покончить с ней. Только теперь Бентиньо почувствовал всю глубину страданий матери — матери кангасейро, матери Виейра, тигра сертана. У Алисе нежный взгляд. Она так хороша и, может быть, полюбит его всем своим чистым девичьим сердцем. А он — он не смеет любить ее. Он не имеет права забыться в любви, он не имеет права ни с кем связывать свою судьбу. У брата кангасейро один путь — кангасо. Как посмел бы он приблизиться к девушке, рассказать ей все — и то, что он брат Апарисио Виейра? Нет, он никогда не посмеет любить по-настоящему, ведь он — брат Апарисио, его преследует правительство, и ему остается только молча страдать.

Сгущались сумерки, ночь обволакивала все своим темным покровом, и в истерзанной душе Бентиньо царила тьма. Через некоторое время синья Жозефина позвала сына пить кофе. Сегодня он даже хотел, чтобы она заговорила с ним о их жизни. Ему нужно было острее почувствовать горе матери, чтобы забыть о своем. Ждать пришлось недолго, мать, как обычно, начала свои причитания:

— Господь бог наш посылает мне силы жить, видно, чтобы я искупила грех нашей семьи, он обрек меня на мучение все видеть и все слышать. Я должна испытать боль, какую еще не испытало ни одно живое существо. Мой сын Домисио отправился в ад, и ты кончишь тем же. — И, взглянув на сына, точно раненая тигрица, она прохрипела: — Почему же ты молчишь, отчего не скажешь мне прямо: мать, я только и жду часа твоей смерти, чтобы уйти в каатингу к братьям?

Когда она умолкла, сын вышел из дому в надежде свободно вздохнуть, оставшись один. В эту звездную, полную таинственных шорохов ночь он впервые почувствовал потребность облегчить душу и откровенно сказать матери:

«Мать, ведь правда, мы слишком тяжко расплачиваемся за чужие грехи. А мне бы тоже так хотелось быть далеко от всего этого, так хотелось бы породниться с семьей Жеронимо, жениться на его дочери, научиться его ремеслу и уйти из сертана на плантацию в Брежо, чтобы быть далеко, очень далеко от Апарисио. Вдали от братьев я бы зажил по-новому, с женой и детьми, по заповедям отца Амансио, человека с золотым сердцем».

Но перед глазами стояла мать с ее отчаянием. Он вспомнил брата Домисио. Разве он мог убежать от Домисио? Нет, видно, в самом деле в его жилах течет кровь проклятых!.. Но через минуту им снова овладели сомнения. Нет, нельзя верить таким вещам. Со дня ухода брата его все время, как и в эту ночь, мучило тяжелое раздумье. Но теперь у него была Алисе, что жила у края дороги, ее черные глаза так много обещали, и он заснул с верой в возможность иной жизни.

Утром Бентиньо проснулся бодрый, страдальческое лицо Жозефины не пугало его больше. Молча ожидал он за столом кофе, который готовила мать, и, не поднимая головы, ел жареный батат. Синья Жозефина обычно каждое утро попрекала его:

— Ты знал о намерении Домисио и ничего не сказал. Ты кончишь тем же, что и твои братья. Тебя ждет такая же участь: будешь бегать по каатинге, как сорвавшийся с цепи пес. А я обречена платить капля по капле за