Он подался вперед, подтолкнул к ней по столешнице лист бумаги и показал, что она должна его взять.

– Я получил это от Уолтера Качмарека, редактора лондонской «Пикчер Уикли». Прочтите-ка.

28 мая 1940

Дорогой Майк,

Избавлю тебя от всяких вступлений и сразу перехожу к делу: теперь, когда «странная война» осталась позади, Лондон заполняется американскими журналюгами, и я, повстречав их на прошлой неделе не меньше дюжины, начал думать, что и мне один такой не помешал бы – тем ребятам, которых я встречал, палец в рот не клади, они находчивые, и им совершенно не свойственна показная учтивость. По крайней мере, в тех случаях, когда речь идет о хорошей статье. У меня нет бюджета, чтобы взять такого человека на полную ставку, но я мог бы разделить расходы, если бы ты надумал прислать ко мне одного из своих ребят. А если у тебя есть девчонка, то и того лучше; семейные новости сегодня – хлеб наш насущный. Кто-нибудь умный и независимый и не слишком зацикленный на всяких тонкостях вроде сахара в кофе, потому что и то и другое теперь в дефиците в доброй старой Англии и, скорее всего, пребудет в таком состоянии еще долго.

Если в твоем лесу такие не водятся, так сразу и напиши. То же самое распространяется и на тот случай, если у тебя есть кого мне прислать.

С наилучшими.

Кач

– Ну? Что скажете? Вы готовы?

Руби, почти убежденная, что он разговаривает с кем-то другим, все же подавила в себе желание оглянуться и посмотреть, к кому обращены эти слова. Она попыталась сосредоточить свой неуверенный взгляд на письме.

– То есть вы хотите сказать, что думаете отправить туда меня?

– Да.

– И не кого-то другого из штатных корреспондентов? Тома Альфредсона или Дэна Мазура?

– Я в конечном счете могу отправить туда Мазура, но это уж для освещения боевых действий. Если Британия и ее союзники закрепятся на континенте. И потом, Кач говорит, что ему нужен женский взгляд на происходящее, а вы как раз хороши во всяких гуманитарных делах. Мне понравилось то, что вы на прошлой неделе написали о беженцах из Бельгии.

– А что насчет Фриды Линдеман? – настаивала она. Ну ведь не могли ей делать такое предложение, он, наверное, с кем-то ее перепутал?

– У нее на руках родители. Нет. Помолчите. Я уже поговорил с Петерсоном. Он говорит, что у вас тут нет семьи.

– Мистер Петерсон знает о вашем предложении? И не возражает?

– Конечно. Итак – у вас есть здесь семья?

– Нет. Здесь – нет.

И нигде нет.

– Так в чем проблема? – Теперь в голосе мистера Митчелла слышалась нотка нетерпения. – Вас что-то здесь держит? Любовник? В этом дело?

Руби покачала головой, ее лицо зарделось.

– Нет, сэр.

– Вы хотите получить эту работу или нет?

– Хочу, мистер Митчелл. Хочу. Только дело в том, что… понимаете, у меня нет паспорта.

– Так вот что вас беспокоит? Господи боже, с этим мы все устроим. Принесите ваше свидетельство о рождении, а кто-нибудь из наших штатных фотографов снимет вас. У меня есть приятель в Госдепе – он постарается, чтобы не было никаких задержек.

Обычно реакция у Руби была хорошая, но сейчас слишком уж много информации обрушилось на нее. Она окинула взглядом кабинет мистера Митчелла, необычно аккуратный кабинет, ничуть не похожий на то, что она воображала, потом украдкой бросила взгляд на фигуру редактора, который нисколько не казался угрожающим. Может быть, ей все это снится. Пусть этот сон удивительно подробен, но все же это сон. Кошмары или даже хорошие сны вроде этого иногда немного расходятся с действительностью в деталях. Вот взять хоть доброту мистера Митчелла в этом ее сне.

Если она видит сон, то пора уже проснуться и заглянуть правде в глаза. Чтобы поторопить события, она впилась ногтем большого пальца в ладонь другой руки – пусть боль разбудит ее. Но все осталось на своих местах.

– И когда мне уезжать? – спросила она секунду спустя, чувствуя, как пустилось вскачь ее сердце. Она не знала – то ли от возбуждения, то ли от страха.

– Недели через две. Как только будет готов ваш паспорт. У вас сейчас есть что-то в работе?

– Статья о программе Нового курса Рузвельта по обучению рабочим специальностям. Это…

– Заканчивайте с ней, а потом почитайте о Европейской войне. То, что печаталось в «Тайм» и «Ньюзвик». И еще, пожалуй, в «Таймс». Есть еще вопросы?

– И как это будет выглядеть? Вы оба станете печатать мои опусы?

– Все будет зависеть от опуса. Было бы хорошо, если бы вы писали для нас каждую неделю или две. Мы могли бы завести рубрику «Письма из Лондона» или что-то в этом роде.

– Кажется, такая рубрика уже есть в «Нью-Йоркере» для колонок Молли Пантер-Даунс.

– Ну и прекрасно. Придумаем что-нибудь другое. Лишь бы была в ваших опусах известная солидность. Чтобы никаких заметок о бравых пилотах «Спитфайров» или отважных девицах, которые приезжают на своих велосипедах работать на предприятие, выпускающее боеприпасы. Еще вопросы?

– Кто будет мне платить, сэр? Не хочу, чтобы мой вопрос показался корыстным.

– Ничуть. Так, как пишет об этом Кач – мы с ним поровну будем оплачивать вашу работу и покрывать расходы. Так же, как здесь. Но очевидно, что никаких ленчей в «Савойе» не предусматривается. Еще?

Вопросов у нее был миллион, но раздражать его сейчас было бы неумно. К тому же она могла задать эти вопросы множеству других людей.

– Дело только в том… – начал он, и морщины прорезали его лоб. – Это может быть опасно. Мы оба знаем, что велика вероятность высадки немцев к концу лета. Как американка и журналистка, вы будете в большей безопасности, чем другие. Но предупредить я вас все равно должен.

– Понимаю, сэр. – Она сомневалась, что он стал бы предупреждать об этом кого-нибудь другого из штата журнала, но она была моложе большинства сотрудников, может быть, поэтому он и беспокоился. – Я не боюсь. И я готова рисковать.

– Умница. Ступайте, мисс Саттон. А я сейчас позвоню Петерсону.

– Спасибо, мистер Митчелл.

Он кивнул, на его лице появилась ухмылка, потом он взял телефонную трубку, развернулся в своем кресле, водрузил ноги на книжную полку под окном, откинулся назад так далеко, что Руби даже напряглась – ей показалось, он вот-вот перевернется вместе с креслом, но если у этого кресла существовала какая-то точка равновесия, то он явно определил ее прежде.

Через несколько секунд она уже сидела за своим столом в самом темном углу кабинета,