удачливые капитаны. Их судьбы тесно переплелись с моей. Такое не забудешь. Я повидал весь мир. Мерз в Арктике и одуревал от жары в тропиках. Много раз пересекал экватор и линию перемены дат. Океанские буксировки требуют  дьявольского терпения. День за днем, месяцами, идешь со скоростью не более пяти узлов, а за корму тебя мерно подергивает плавучий док, плавкран или понтон с промышленным оборудованием. От этого можно свихнуться.

«Ясный» пока еще не ходил далеко. Он любит слушать мои рассказы о дальних рейсах. И откровенно завидует мне.

А я завидую ему. У него еще все впереди. Я же никогда более не выскочу по тревоге во тьму штормовой ночи, где только гребни с шипением вспыхивают и гаснут, а чайки в луче поискового прожектора — как метель. Я больше не увижу, как раздавленной клюквой в молоке тумана расплывается красная ракета, как неестественно заваливается на борт АС, и волны перекатываются через надстройку. Я уже больше никого не спасу и цифры на моей рубке не будут перекрашивать.

При жизни я не был обделен известностью и славой. Обо мне сочиняли матросские песни:

— устал СС «Гермес», устали мы, пришедшие из холода и тьмы … 

Обо мне писали в газетах и журналах. Есть очень неплохой, по-моему, фильм  «Гермес» и другие».

И вот я уже стал не нужен.

Я знаю, что многие старые спасатели хотели бы как следует проститься со мной. Настоящие моряки умеют провожать корабли, честно отслужившие свой недолгий век. Но сейчас отрядом руководят чужие равнодушные люди. Для них я — только списанное железо, которое нужно как можно скорее отправить по назначению. Церемонии прощания не будет.

А вернее, возникшая стихийно, она растянулась. Друзья приходят по одному, по двое. Бродят по палубам и отсекам, гладят поручни, берут на память какую-нибудь безделушку.  Прощаются. Уходят. Приходят другие. Опять прощаются. Какое сердце выдержит такие муки?

С меня снимают все, что может пригодиться моим собратьям, остающимся в строю. Меня перестали чистить и подкрашивать. Чешуйки краски, как короста, шелушатся с рубки и капа. Я еще живой, но уже не действующий спасатель.

Завтра «Эпрон» возьмет меня на буксир и потащит в последний путь. В последний раз я отдам швартовы с девяносто четвертого причала, неухоженного, но такого родного, где знакома каждая выбоинка. Больше я уже никогда не увижу Питер и всех вас.

Прощайте, ребята! Я, как мог, берег и согревал вас. А если порой  не хватало тепла или провизии, или кончалась пресная вода — так это не по моей вине.

Мы все делили поровну — запасы, риск и славу. Сейчас вы остаетесь, а я ухожу.  Каждый должен уйти в свое время. Это грустно, но это так.

Прощайте, товарищи!  Удачи вам в вашей нелегкой судьбе!

Знамение

На ленточках золотом, золотом славы

Написана наша судьба …

Матросская песня 

До войны погода была хорошая, как это обычно бывает в раннем детстве, когда все впечатления остры, а восприятие мира отличается безграничным оптимизмом.

Шел мне, молодцу, третий год. И стояло изумительное лето тысяча девятьсот сорокового.

Родители надумали сводить ребенка в Зоологический музей. Не помню, кто тогда со мной ходил — отец или матушка, но скорее все же отец.

Помню, как оробел я от вида стерильных костей, образующих скелеты чудовищ в первом зале у широкой светлой лестницы. Но потом увидел разноцветные крылья бабочек и сомлел от красоты.

А дальше — чем дальше, тем интереснее -  в такой последовательности стали нам являться витрины главного зала, где, как живые, в обрамлении естественной среды обитания предстали перед нами рыбы, звери и птицы. Эти иллюстрации прекрасного мира, выполненные искусными мастерами, завораживали и возбуждали неосознанное восхищение могучей благостью Творца.  

Мы вышли из музея.

Все тот же чудесный мир окружал нас.  Сияло солнышко. Текла Нева. У гранитной стенки, туго обтянув швартовы, пахнувшие смолой, стоял плавучий дебаркадер. К торцу его была причалена зеленая лодка с решетчатыми люками и обшивкой внакрой. В лодку спрыгнул человек, отвязал фалинь, оттолкнулся, проплыл немного по течению стоя, сел на банку и начал грести.

И погиб мальчик!

Забыл пылающие узоры  на бархатных крыльях бабочек, пушистый мех песцов и хищные плавники акул.

Лодка и человек в ней  потрясли и перевернули детское воображение. Эту лодку потом я много раз видел во сне. Она отличалась от блестящих автомашин грубоватой фактурой, образуя форму, суть которой наиболее точно передается словом «обводы». Словом, которое я впервые услышал через двенадцать лет, но суть которого почувствовал уже тогда. Тугая напряженность досок обшивки, непередаваемый изгиб ширстрека, развал невысоких бортов — все говорило о целесообразной красоте и пригодности к преодолению расстояний, штормов, полосы прибоя.

И непринужденная грация человека, стать настоящего моряка, с какой он мягко коснулся пайол и балансировал стоя, совершенно не думая о равновесии, но соблюдая его. Никакой гениальный актер не сыграет правдоподобно эту сцену, если он с юных лет не привык прыгать с борта в шлюпку, думая о своем, в любую погоду, в любом настроении и при любом состоянии здоровья.

Таким человеком стоило быть.

И я понял, что не будет для меня другого счастья, кроме счастья жить в волшебном мире, где умелые люди садятся в мореходные лодки и плывут неведомо куда, но обязательно туда, куда нужно.

Это было знамение свыше.

Сейчас, на склоне лет моих, я благодарю судьбу за него.