Мысли сами собой съехали на Вику, и настроение испоганилось окончательно.

С Викой они встречались давнехонько, а жили вместе года два. Стервой она не была, налево не бегала. Будь она последней сукой, Стасу было бы гораздо легче утешиться после того, как они все-таки разбежались. И оправдаться перед мамой и бабушкой.

Но нет.

Вика — далеко не стерва, не блудница, и в психической неадекватности ее не упрекнешь. Но было в ней что-то, что Стаса вымораживало так, что и не описать…

Вика все и всегда делала по-своему — абсолютно все, от более-менее важных вещей (покупать ли дорогой торшер, который по мнению Стаса квартирке нужен, как собаке пятая нога) до мелочей (где этот торшер поставить, чтобы не наталкиваться на него ночью). Она не спорила, просто шла и делала по-своему, пока его не было дома.

И делала она вроде бы всегда что-то в принципе хорошее и похвальное (Стас был вынужден признать, что с торшером по вечерам в квартире стало не в пример уютнее), но вот этот ее постоянный игнор мнения самого Стаса спустя пару лет переполнил чашу терпения.

Уходя, Вика, кстати, этот торшер и много чего еще другого, купленного на общие деньги, прихватила с собой.

Ну что ж, пусть наслаждается уютным освещением в обществе другого несчастного, чье мнение она и в грош не будет ставить.

В разрыве Стас в немалой степени винил и себя: если б он умел дипломатически решать любые вопросы, «развода и девичьей фамилии», глядишь, не случилось бы. А со временем притерлись бы, с кем не бывает…

От всех этих воспоминаний приспичило ему сдуру поглядеть на фото Вики, сохраненное на телефоне. Балбес сентиментальный! Стас потянулся к мобиле, лежащей на соседнем сидении, и при этом отвлекся от дороги — все равно трасса прямая и пустынная.

И тут его словно что-то стукнуло. Он глянул на дорогу, а там откуда ни возьмись, прямо на проезжей части — дурень, которому дома в непогоду не сидится.

Вот что значит лишний раз вспоминать бывших!

Давно пора удалить ту фотку. И все остальные тоже…

У него и без давно забывшей его Вики проблем хватает — в том числе касающихся нездоровых нервов.

В памяти ни к селу ни к городу всплыло, что в детстве, еще до ухода отца, он недолго страдал лунатизмом — или сомнамбулизмом, если говорить более грамотно. Стоило перенервничать, как ночью он вставал, не просыпаясь, шел неведомо куда и часто приходил в себя в неожиданных местах.

Или вообще не приходил. Родителям приходилось за ним бегать и укладывать обратно в постель.

Когда ему было лет восемь, он как-то очнулся в огороде, стоя лицом к забору, за которым жили Сапожниковы. Что-то там высматривал, а что — непонятно. Было в ту ночь, плюс ко всему, еще и темно так, как это бывает только в глухих деревнях, где далеко не везде есть уличное освещение и регулярно вырубают электричество в целях экономии или по причине сто лет назад прохудившейся проводки. И тем не менее в полной темноте Стас ухитрился и замок открыть на входной двери, и ноги не переломать возле дровяного сарая, где отец раскидал чурбаны и не убрал, несмотря на жужжание матери.

И калитку между двором и огородом Стас как-то отпер, хотя там был хитрый крючок.

А спустя несколько месяцев, в начале осени — холодно тогда было не по-детски — в одной тонкой пижамке, босиком и почему-то с детской лопаткой в руке ушел в лес, опять-таки в полной темноте и без затруднений с замками.

Проснувшись внезапно в лесу, Стас, к счастью, сразу сообразил при свете полной луны, куда его занесло: на каменистый берег ручья, впадающего в озеро, не слишком далеко от дома.

Когда сомнамбулический сон его отпустил, он осознал, что стоит напротив каменного обрыва, нависающего над ручьем и сложенного из гигантских валунов. Местные болтали, что валуны сложены вручную, давным-давно, и что это место на самом деле языческое капище.

Босиком Стас кое-как добежал до деревни, где-то по дороге потеряв лопатку, а дома обнаружил, что предки только-только спохватились. Оказалось, мать встала по естественной надобности и заглянула на всякий случай в комнату сына. Стас, кстати, тогда не простыл, только носом похлюпал немного, и на этом обошлось.

После этого его запирали на ночь в комнате на ключ. Выдали горшок, поставили графин с водой и стакан — на случай, если понадобиться поучаствовать в круговороте жидкости в природе. Входную дверь тоже запирали на ключ, а ключ прятали в спальне родителей.

Дважды или трижды Стаса возили на осмотр разным врачам. Врачи никаких особых отклонений не выявили, но выписали недешевые таблетки. Стас пил их недельки две и бросил. Приступы ночного хождения прекратились — то ли от лекарств, то ли сами по себе.

Но с тех пор происходили с ним такие вот перепады настроения, панические атаки, тревожность, ощущение, что вот-вот стрясется что-то очень плохое и что за ним наблюдает кто-то невидимый. Прямо как сейчас… Однако стоит как следует подышать, глубоко, «лесенкой» — вдох, задержка, еще вдох, потом еще, пока легкие не наполнятся, потом выдох, задержка, снова выдох и так далее, — как он сразу приходит в себя.

…Надо бы подобрать бродягу да подбросить до Поймы, подумал Стас, расслабляясь под дождем, а то напугал, поди, его…

Он сел в машину, развернулся и поехал назад. Но, вырулив из-за поворота, обнаружил, что бродяга как сквозь землю провалился — видимо, ушел прямо в лес.

Невнятно выругавшись, Стас снова развернулся на пустынной дороге — и вдруг увидел серый плащ с капюшоном совсем рядом, на обочине. Снова выругался, на сей раз куда отчетливее, притормозил, опустил стекло справа и, перегнувшись через пассажирское сидение, громко сказал:

— Приветствую!

Путник мелкими шажками семенил в сторону Серебряной Поймы.

И как Стас его не заметил?

Это был старик лет семидесяти или больше, морщинистый, смуглый от загара и, возможно, природы, скуластый, узкоглазый — короче, азиат. Может быть, бурят, якут или из местных, тауханских. Одет плоховато: серый плащ, очевидно, раньше имел какой-то цвет, но напрочь выцвел и был изрядно потерт, штаны тоже потеряли всякий цвет и вид, сапоги старые, но качественные, кожаные, явно ручной работы, с вычурным орнаментом, вышитым золотистыми нитками. В одной руке старик держал цилиндрический молитвенный барабан из потемневшей от времени бронзы на захватанной деревянной ручке, крутил барабан по часовой стрелке. Это у тауханцев такой способ посылать молитвы-мантры во вселенную