Вероятно, так оно и было.

Несмотря на то, что мировая история шаблонно отсчитывается с доисторических времен, я подозреваю, что предыстория – неверная точка начала отсчета для историка. Есть специалисты, которые куда лучше оснащены, чтобы копаться во мраке очень далекого прошлого. Археологи откапывают следы деревень, построенных из костей мамонтов, антропологи пытаются реконструировать потерянный мир этих деревень. И те и другие строят гипотезы, которые соответствовали бы фактам, пытаются создать линзу, которая показала бы нам группы людей, двигающиеся с востока на запад, отказываясь от мяса мамонтов в пользу ячменя и копаясь в земле в поисках дополнительного зерна.

Но для историка, который надеется не только объяснить, что делают люди, но в некоторой степени и почему они это делают, предыстория – время до того, как люди начали писать и оставлять рассказы о своих королях, героях и о себе – остается в тумане. Какое бы археологи ни сделали заключение о группе, названной «человеком неолита», я ничего не знаю о днях и ночах гончара неолита, делавшего свои горшки с кольцевым ободком в деревне на юге теперешней Франции. Следы охотников и собирателей (горшки, каменные осколки, кости людей и животных, рисунки на скалах и стенах пещер) показывают образ жизни – но не выстраивают рассказ. В предыстории нет королей и жен. Лишенные индивидуальности, доисторические люди слишком часто представляются в виде меняющихся цветовых пятен на карте: движение на север, движение на запад, создание поля культивированного злака или загона для стада только что одомашненных животных. Истории этих безымянных людей должны рассказываться бесцветным голосом, что ранит слишком многих историков: «Цивилизация возникла в плодородной излучине, где на берегах Евфрата впервые было посажено зерно. Вскоре последовало развитие письма, и были созданы города».

Каждый раз, когда историк вынужден делать слишком общие утверждения о «поведении человечества», он оставляет родную землю и говорит на иностранном языке – обычно с полным отсутствием плавности и изящества. Такой вид обезличенной истории (тяжелый, с пассивными глаголами) оглупляюще скучен. Хуже того – он не точен. Плодородная излучина не держит монопольного права на возделывание земли; по всей Азии и Европе мелкие группки начали сажать зерно, когда климат потеплел, и в любом случае посадки в плодородной излучине чаще всего оказывались досадными затратами впустую.

Антропологи могут рассуждать о поведении человека; археологи – о видах поселений; философы и теологи – о мотивациях «человечества» как неделимой массы. Но задача историка другая: рассмотреть жизнь отдельного человека, что добавляет свежести и одушевленности абстрактным утверждениям о поведении людей вообще.

Нелегко быть мелким царьком на древнем Ближнем Востоке. Зимри-Лим проводит половину своего времени, сражаясь с царьками других городов, а вторую половину – в протогороде Мари. Его жена волнуется, когда муж отправляется на очередную войну. Она пишет ему в разгар средиземноморского лета: «Обязательно заботься о себе, когда находишься под солнцем!.. Надевай свободную одежду и плащ, который я сшила тебе!.. Мое сердце сильно тревожится: пиши и сообщай, в безопасности ли ты!» И Зимри-Лим отвечает: «Враг не запугал меня своим оружием. Все хорошо. Пусть твое сердце больше не беспокоится»{2}. В тысячах клинообразных табличек, найденных в земле на берегах Евфрата, Зимри-Лим проявляется и как типичный царь Средиземноморского региона, и как отдельная личность – многоженец, испытывающий проблемы с детьми.

Поэтому вместо того, чтобы начинать с пещерных рисунков или анонимных групп кочевников, бродящих по равнинам, я начинаю эту историю в той точке, где живет отдельный человек, а из неразличимых толп предыстории доносятся отдельные человеческие голоса. Вы найдете в последующих главах немного предыстории, заимствованной у археологии и антропологии (и вместе с нею неизбежно использованные обезличенные голоса). Но там, где появляется эта предыстория, она служит только для характеристики тех персонажей, которые ждут за кулисами.

Я аккуратно использую эпические предания и мифы из этой предыстории. Первые персоналии, которые появляются на поверхности древней истории, кажутся частично людьми, частично божествами – древние короли правили тысячи лет, а первые герои вознеслись на небеса на крыльях орла. С XVIII века (как минимум) западные историки стали подозрительно относиться к таким преданиям. Я воспитывалась в университетской системе, где наука считается практически непогрешимой, и историки тоже часто пытаются поставить себя в положение ученых – изыскивая холодные непререкаемые факты и отметая любой исторический материал, который кажется отступающим от реальности Ньютоновой Вселенной. В конце концов, любой документ, начинающийся так, как начинается шумерский Царский список – «Королевская власть спустилась с небес», – не может с доверием считаться историческим. Много надежнее полагаться на науку археологию и реконструировать самые ранние дни Шумера и Египта, а также поселений долины Инда по материальным физическим свидетельствам.

Но для историка, который озадачил себя вопросом, почему и как ведет себя человечество, черепки и фундаменты домов представляют собой не великую ценность. Они не открывают окна в душу. С другой стороны, эпические повествования показывают страхи и надежды людей, которые излагают их, и это зерно объяснения их поведения. Миф, как говорит историк Джон Кей, – это «дым истории». Вы можете долго раздувать костер, прежде чем увидите пламя; но когда вы видите дым, самое мудрое – не делать вид, что его там нет.

В любом случае следует помнить, что все исследователи древних времен сильно зависят от предположений. Предположение, подкрепленное физическими свидетельствами, не более надежно, чем предположение, подкрепленное рассказами, которые решили сохранить люди, чтобы передать их своим детям. Каждый историк, выстраивая картину прошлого, делает выбор между свидетельствами и отбрасывает те, что кажутся ему не относящимися к делу. Свидетельства, даваемые древними легендами, не менее важны, чем свидетельства, оставленные купцами на торговых путях. И те и другие нужно собирать, просеивать, оценивать и использовать. Сосредоточенность на физических свидетельствах и исключение мифов и преданий служит формированию нашей веры, что человеческое поведение определяется лишь тем, что мы можем увидеть, потрогать, понюхать и взвесить; эта сосредоточенность вызвана механистическим взглядом на человеческую природу и слепой верой в методы науки при объяснении тайн поведения человека.

Тем не менее история, построенная вокруг очень древних рассказов, заключает в себе столько же теоретизирования, как и история, построенная вокруг очень древних руин. Поэтому я попыталась указать точку, на которой письменные свидетельства начинают множиться, делая догадку несколько менее предположительной (с этого начнется вторая часть данной книги). Историки не всегда беспокоятся о том, чтобы дать читателю указания такого рода; многие перепрыгивают от «Человек мезолита приобретает все больше умения в изготовлении оружия» к «Саргон распространил свое правление по всей Месопотамии» без указания, что эти два утверждения основаны на свидетельствах совершенно различного рода и несут совершенно различную степень неопределенности.

В этой книге мы проведем немного времени в Австралии, обеих Америках или в Африке – но по разным причинам. Изустные описания этих культур, какими бы древними они ни были, все-таки не простираются так далеко, как самые древние списки царей Месопотамии или первые памятные таблички египетских фараонов. Однако идея линейного времени, которая дает нам возможность так аккуратно выстроить историю – предыстория, древняя история, средневековая история и далее к будущему, – не относится к туземцам Африки или Америки; это абсолютно западное порождение (что никак не умаляет его полезности). Как указывает в своем учебнике по предыстории археолог Крис Госден, архаичные народы, такие как аборигены Австралии, не имеют своей