После первых залпов артиллерии и первых атак армия эмира разбежалась: многие из его бойцов за веру были вооружены допотопным оружием, а иные — палками. Я не рассказываю анекдот, об этом вы прочтете в «Истории таджикского народа», изданной Госполитиздатом в 1955 году.

Царь, отобрав Самарканд у бухарского эмира, предпочел не уничтожать Бухарское ханство, но оставил его под своим милостиво-неусыпным протекторатом. Парадоксальное положение, при котором Туркестанское генерал-губернаторство входило в состав царской империи, а поезда бежали из одной русской территории в другую по земле азиатского средневекового феодального государства, оставалось и тогда, когда по соседству с Бухарой, в Ташкенте и Самарканде, прочно обосновалась Советская власть.

В двадцать третьем году, когда уже закончилась гражданская война в России, сызнова взвилось зеленое знамя газавата, на этот раз поднятое Энвер-пашой, турецким генералом. Имя его блеснуло на среднеазиатском горизонте коротким, но запомнившимся фейерверком, кометой, оставившей след, кровавый и страшный.

Фигура Энвер-паши, как и его биография, фантастична. Скромный офицер турецкой армии нацеливался на трон мусульманского Бонапарта. Подобно Бонапарту в начале своей карьеры щеголял радикализмом, усердно раскачивая подгнившие устои Оттоманской империи, участвуя в младотурецком движении деятельно и, как бы теперь сказали, боевито. И вдруг — военный атташе Турецкой империи в Берлине! И личный, чуть ли не интимный друг германского императора Вильгельма! Вернулся в Турцию — военный министр. Первая мировая война — вице-генералиссимус турецкой армии при генералиссимусе — турецком султане. Фактический диктатор Турции. Играет крупно.

Кемаль Ататюрк («отец тюрков»), изгнав интервентов, берет власть в свои жестокие руки.

Два солнца не могут сиять в одном небе — гласит восточная пословица. Энвер покидает родину — при содействии британской военной миссии перебирается через пустыню в Среднюю Азию.

Отлита серебряная печать — размеров устрашающих. Выгравировано на ней: «Верховный главнокомандующий войсками ислама, зять халифа и наместник Магомета».

Кто палку взял, тот и капрал — другая поговорка, европейская.

Энвер-паша берет под свою печать курбаши, назначая каждого из них своим главнокомандующим. Ему, как и Бонапарту, нужны маршалы. Эмир бухарский, разбитый и прячущийся в горах соседнего Афганистана, публично признает серебряную печать турецкого генерала, требует от басмаческих отрядов, рыщущих по горам и пустыням Средней Азии, подчинения Энверу; в Самарканде, Бухаре, Андижане, Коканде засланными туда Энвером турецкими офицерами создаются подпольные филиалы Союза установления халифата в Туркестане. Муллы с минаретов объявляют о новой эре в истории Туркестана. В мечетях идет вербовка в войска Энвера.

В России давно уже пашут и сеют, а здесь снова вспыхнул, затрещал, казалось, уже потухший, обильно политый кровью, но тлевший сухой саксаул гражданской войны.

И вот Вахш, ныне знаменитый своей гигантской гидростанцией. В 1923 году здесь переправлялись на берег, занятый Энвер-пашой, войска Бухарской группы на плоскодонных лодочках, на плотах, сооруженных из бревен и камыша, на бараньих бурдюках, привязанных по восемь — десять штук вокруг длинной перекладины. Здесь, между Вахшским и Дарвазским хребтами, оставив лошадей внизу, потому что склоны гор, спускавшихся к реке, были круты необычайно, красные кавалеристы предприняли атаку в пешем строю. Вылетел им навстречу сам Энвер-паша впереди нескольких сот всадников. Здесь, в этом яростном бою, он упал, пронзенный пулей красноармейца.

Закатилась звезда еще одного наполеончика...

ИЗ СЕМЕЙНОЙ ХРОНИКИ

Однажды, вернувшись с последнего урока, особенно утомившего нас с Петей Кривовым педантичностью учителя геометрии, требовавшего, мезжду прочим, от бойцов батальона ЧОНа, чтобы они учились хотя бы на «уд», я с порога швырнул остервенело опостылевшие учебники. Конец, конец скуке мира! Скоро каникулы!

Старший брат, вошедший следом за мной, иронически оглядел раскиданные по полу учебники. Нас многое с ним разделяло, в частности моя излишняя резкость в суждениях — «ультрареволюционный ригоризм». К тому же он считал меня маленьким, а я себя — более чем взрослым. Тем не менее мы в глубине души любили друг друга.

Я заметил на брате новенькую красноармейскую форму, он забежал проститься — мобилизовали на Закаспийский фронт. Длинные руки торчали нелепо из рукавов гимнастерки, на ногах тяжелые австрийские башмаки, обмотки, завернутые неумело, фуражка, надвинутая без какого бы то ни было следа военной лихости. Я с сожалением взирал на безнадежную штатскость вчерашнего студента Института путей сообщения, приехавшего домой на вакации и так и застрявшего здесь. Он преподавал арифметику в бывшем церковноприходском училище. Я привел его в ярость, скромно заметив, что пояс положено застегивать не справа, а слева.

Все-таки он поцеловал меня напоследок, я поморщился — телячьи нежности, бр‑р! Эшелон отбыл в Закаспий ночью. Семья долго не получала от брата известий, а примерно через год объявился он сам, тоже ночью, привезя с собой прелестную юную жену, несметное число вшей, хоронившихся во всех швах обмундировки, и все признаки надвигающегося на него сыпняка.

Мобилизации... В Самарканде они следовали одна за другой.

Что было делать? То вырезали красноармейцев в закаспийских песках: туда, в Кизил-Арват, был направлен отряд во главе со знаменитым самаркандским большевиком, бывшим солдатом царской дружины Фроловым; отряд напоролся на засаду и принял мученическую смерть.

То самаркандцы спешили на выручку в Ташкент: там предал революцию военный комиссар Осипов — ночью заманил в казармы мятежников четырнадцать своих товарищей, комиссаров Туркреспублики, и расстрелял их у стенки в ту же ночь. Самаркандские железнодорожники двинулись на помощь ташкентцам. Мятеж был подавлен. Осипов бежал в горы, а оттуда — в Афганистан.

То шли вышибать дутовскую пробку — в Оренбург, в Фергану, где бесчинствовал Мадамин-бек, басмаческий предводитель, в пески Хорезмского ханства, где властвовал Джунаид-хан.

Тенистый наш, зеленый, древний, чудесный город стоял, почти незащищенный, в кольце близких фронтов, в опасном и тревожащем соседстве с владениями эмира бухарского. Мелкие и пока разрозненные отрядики басмачей беспокоили город молниеносными налетами. Жители опасливо закрывали железными засовами изнутри плотные ставни, гасили свет. Сумерки приносили нависавшую над домами гнетущую, неживую тишину. Иногда по затаившейся улице брел пьяный, наглотавшийся денатурату, хулигански тарабанил кулаком в ставни, скверным голосом выкрикивал частушки, умышленно коверкая слова: «На Абрамовский бульвар музыка игрался, разным дамам-господам тудым-сюдым шлялся». Или: «Деньга есть — Иван Петрович, деньга нет — паршивый сволачь!»

Его брал комендантский патруль, и он благополучно отсыпался до утра на нарах в крепости.

На Абрамовском бульваре, этой своего рода демаркационной линии, отделявшей старую, мусульманскую, часть города от европейской, прекратились традиционные вечерние гулянья молодежи; дощатая раковина, в которой когда-то играл солдатский духовой оркестр, заросла бурьяном. За бульваром начиналась территория пригородных кишлаков; по ночам басмачи скакали по безжизненным, окаймленным слепыми дувалами кишлачным улочкам, стучали в кольца низеньких дверей, угоняли скот. Заодно резали хозяев, если имели сведения о том, что те сочувствовали новой власти. Недавно в одном исподнем мчался по