до семидесяти лет среди природы безискусственной, простой, какою она вышла из рук Творца, и среди таких же простых детей природы, он и сам был до очарования прост и доступен, ласков и приветлив, прям и беспристрастен, не любил ни в чем искусственной нарядности, не любил щеголять на показ ни своими знаниями, ни заслугами, а держал себя проще и смиреннее самого обыкновенного смертного. Правда, он не получил высшего академического образования, но сильный природный ум свой обогатил такими обширными и многосторонними познаниями из книг, а еще более из собственных изысканий и наблюдений, какими не многие ученейшие иерархи обладали в его время. При таких разносторонних глубоких сведениях, он оставался простым и открытым, как и сама природа-мать, воспитавшая, сохранившая и укрепившая душевные его силы. Сердце его было чуждо зависти и лукавства, честолюбия и самомнительности, искания богатства и увлечения роскошью. Напротив, с самого младенчества поставленный в борьбу с суровой природой и людьми, с нуждами и лишениями, он приучил себя к терпению и труду, к мужеству и стойкости, к самообладанию и находчивости, к воздержанно и довольству малым, к беспрекословной покорности воле Божией во всех обстоятельствах жизни.

И вот, обойдя с Евангельскою проповедью обширные и далекие, почти полярные страны, хранимый Промыслом Божиим, преосвященный Иннокентий, как запечатленник неисповедимых судеб Божиих, пришел в Москву, подобно Апостолу языков. У многих еще свежо в памяти это прибытие его в древнюю столицу Русского Царства, его первое апостольское слово в Успенском соборе, напомнившее всем безыскусственную красоту и правду древних пастырских речей в первые столетия христианства; а также первое его служение в Троицком подворье. Мы, стоя в алтаре, были свидетелями этого благоговейного служения его, которое производило на всех молящихся какое-то невыразимо трогательное и вместе с тем благодатное впечатление. Во время пения: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим, Господи, и молимтися, Боже наш», когда Владыка преклонил колена и со слезами на глазах стал в тайной молитве призывать Святаго Духа, как на Дары, так и на людей, всматриваясь в эту минуту в вдохновенное, благоговейное выражение лица его, не было возможности и самому воздержаться от слез. Молящихся была такая масса, что многим от духоты делалось дурно, но, не взирая на это, никто и не помышлял выходить из подворской церкви. Его высоко-благоговейное служение как-бы приковало всех к месту; все плакали. По окончании такой высоко-умилительной литургии, вся эта масса молящихся бросилась под благословение Владыки, и целовала его мантию, прикладывая ее к своим лицам. Благословение продолжалось также благоговейно и более часа; Владыка, по-видимому, нисколько не утомляясь и поражая всех своею величавостью, совершенно святительскою первых времен христианства, благословлял каждого своим большим, полным крестным знамением, произнося громко и внятно: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа». И в этих звуках слышалась и чувствовалась особенная благодать Божия!..

Нельзя не упомянуть и о другом его служении в Петербурге, которое также пало на сердца многих, и свидетели его до сего времени не могут забыть о нем. Это было в день Рождества Христова (1875 г.). Митрополит Иннокентий торжественно-благоговейно совершал литургию на своем Троицком подворье. Вот как воспоминает Н. С. Кохановская это, глубоко запечатлевшееся в ее памяти, благоговейное служение Владыки в письме к графу Л. Н. Толстому, от 4 юля 1883 года, в ответ на его «Исповедь»:… «лет восемь тому назад, мне довелось быть в Петербурге и соприкасаться с Вашим кругом. Я пришла в ужас. „Господи, Иисусе Христе!“ говорила я себе в тоске, „да где же Твоя вера?“. И мне начинало казаться, что ее уже нигде нет. Подходить праздник Рождества Христова и самый канун его, — конечно, как Вы знаете, ничем не являющий, кроме обнов и нарядов, что это новая эра летосчисления мира — что самые небожители, их ангельскими хвалами и песнопениями, сошли на землю и возвестили людям величайшую радость: — что днесь, — в этот день родился нам, всему человечеству, Спаситель Господь. Дом был в Троицком переулке и не очень далеко от Троицкого подворья. Я условилась с горничной, чтобы пойти туда к ранней обедне. Помню эту торжественную радостную полутьму, — эти мелькающие тени, подобные нашим, с скрипом снежку под ногами, спешившие в одном с нами направлении. Но как ни спешили мы, а все было полно; во всех дверях и проходах стоял народ, и изнутри свет и сияние, с голосами поющих, лились нам на встречу. Служил сам митрополит Иннокентий, этот наш Алеутский апостол. Не знаю, как мне посчастливило, что я могла одна, второпях, пробраться в средину церкви и стать на какую-то приступочку. Но когда я встала и увидела все с маленькой высоты: этот блеск и сияние в празднестве церкви — народ, столпившийся, слившийся в одну живую нераздельность и постоянно стремящийся, прибывающий, и прибою этой силы и этого народа, казалось, им не было меры и числа! и по средине его, на возвышении, в блистающей одежде с горящими свечами в обеих руках: в знамении Света Христова, просвещающего мир, — старый митрополит, осеняющий на все четыре стороны народ… У меня дух захватило восторгом… Вот она, Твоя вера, Господи! прости мне, ради моей скорби, что я усомнилась в ней!!..»

Таково было церковное служение Митрополита Иннокентия, действовавшее с одинаковой силой, как на сердца диких, так и на сердца просвещенных чад Церкви Христовой.

Но какую же однако можно видеть связь прежней миссионерской деятельности Митрополита Иннокентия со служением его на Московской кафедре? — Величием святой простоты и как, по истине, муж апостольски, и апостольством для Московской церкви приготовленный, он подвигнул — учредил Москву на дело апостольское, открыл в ней Православное миссионерское общество. Это общество по тому развитию, какое оно получило в течение девяти лет под председательством его, выходить совершенно из ряда учреждена, носящих подобное имя. Вот чем ознаменовалось его существование: Православный русский народ узнал, что такое миссии, и где они у нас, и для чего они, в каком они положении, чем стесняется их деятельность и чем может быть оживлена.

О значении этого Общества Иннокентии еще в 1848 г. писал к А. С. Норову следующее[1]: «нам остается только заведенные миссии поддерживать и постепенно вблизи их открывать новые, а для этого необходимы только деньги и миссионеры. О том и другом мы хлопочем по силам своим; и в том, и в другом есть некоторые успехи, но только некоторые и очень малые: денег здесь много не найти, а своих миссионеров, что называется, доморощенных, еще долго-долго мы не можем иметь… Следовательно, то и другое, т. е. деньги и миссионеров для Америки