Однажды вечером она спросила, не хочу ли я подняться наверх. Я испугался. Глянул на темные окна и уже хотел молча уйти, но Каська просто схватила мою руку и втянула меня в квартиру.

Все было тут неизменным. Все. Те же самые панели. Мебель. Тот же запах старой одежды и универсального мыла для мытья полов. Те самые паласы. В комнате Дарьи висели те же самые плакаты на стенах: «Империя наносит ответный удар», «Корн» – выгоревшие, словно бы отстиранные в машинке. Сменился только телевизор в спальне, с кинескопного на плоский. И стало меньше предметов. Если бы я сосредоточился сильнее, сумел бы даже сказать, чего тут не хватало. Я чувствовал, что даже от этого они – она и ее мать – не избавлялись постепенно, что они наверняка выбросили эти вещи резко и массово, в едином порыве, выставив перед домом, а может, даже швырнув с балкона.

Я наклонялся ко всему. Касался всего пальцами. Все эти поверхности, дэвэпэ, фанера, дерево, побелка легонько били в пальцы током; словно показывали мне, что их радует мое присутствие.

Я делал все это, не глядя на Каську. Развернулся к ней, только когда услышал шум падающей на пол одежды. Она была худощавей Дарьи, немного фигуристей, но поразительно похожей. Слишком похожей. Молчала, словно понимая это, зная, что у нее и голос похожий. Просто разделась, а я спросил, что мне теперь делать. Тогда она ответила, что в моем возрасте я наверняка знаю, что делать.

И прежде чем я успел сказать что-то еще, она сказала, что я должен думать только о ней. Потому я попытался. И когда попытался, то почувствовал, что то, что мы сейчас сделаем, я и эта девушка, куда моложе меня, все еще ужасно бесчестно.

Но я, пожалуй, был слишком одиноким, чтобы быть честным.

Это продолжалось дольше, чем я предполагал. Настолько долго, что под конец я не думал ни о чем, мне казалось, что это могло происходить где угодно – и кем угодно могла быть она.

Но когда мы закончили и я снова вернулся мыслями на землю, то почувствовал, что все это – вся квартира, мебель, полки, панели, карниз над окном и отвратительная, позолоченная люстра – вот-вот обрушится мне на голову. Она сказала, чтобы я остался на ночь, и я остался. Я ведь никогда тут не спал. Я слишком устал, чтобы вставать, да и мне было нечего терять.

И вот уже пару месяцев я чувствую себя хорошо. Но у меня все чаще проблемы с равновесием. Как сейчас. Словно бы тело – дезориентировано. Каська подхватывает меня под руку, словно ощутив это.

– Что ты ей еще сказал?

– Ничего. Это глупости, – говорю я. – Действительно глупости.

– Скажи, – просит она.

– Я сказал, что закончил книгу, и спросил, могу ли использовать ее компьютер, чтобы ее перепечатать. Сказал, что когда закончу, могу отослать ей…

– Ты закончил книгу? – спрашивает она, словно бы удивляясь.

Я киваю. Естественно, что закончил.

И, естественно, книга эта – просто куча дерьма. Ладно, возможно, «куча» – это сильно сказано. Такая большая, столовая ложка дерьма. Она, кажется, хуже моей первой книги. Должна была стать книгой о возвращении, а на самом деле – она ни о чем. История там распадается. Человек – то есть я – ходит по городу, в котором когда-то жил. Заглядывает в новые и новые окна. Ищет следы жизни. Встречает призраков. Пытается с ними разговаривать. Сука, да даже смысла нет рассказывать. Это просто фразы. Заняли они, в сумме, полторы тетради. Это совсем немного, но я надеюсь, что – хватит. Должно хватить, потому что больше – не будет. Больше я не сумею. Я должен перепечатать все на компьютере, чтобы отослать файл моему агенту. Это будет еще хуже, чем писать от руки, но когда я это сделаю, он вышлет мне аванс, который выторговал у какого-то очередного издательства. Кучу денег. Примерно пятьдесят тысяч злотых. Я понятия не имею, как он это сделал, и понятия не имею, что с этим буду делать. В любом случае попросил его сказать, что никаких интервью не будет. Никаких снимков. Никаких визитов сюда. Никакой мороки ни мне, ни кому-то другому. Просто: текст, деньги, до свиданья. Я проинформировал его, что может выслать мне один экземпляр.

Гжесь сказал, что повесть неплохая, пожалуй, получше той, хотя он совершенно не понимает, о чем она.

– Как ее назовешь? – спрашивает Каська.

– Это важно? – отвечаю я.

– Важно, – говорит она. – Это охеренно важно.

– «Холм Псов», – отвечаю я, подумав.

– Неплохое название, такое поэтическое, – говорит голос за моей спиной, голос мужчины, голос, словно мороз, голос, который мог бы, захоти он, заморозить всю эту проклевывающуюся травку.

Я разворачиваюсь. Не слышал, как он подъехал. Кальт стоит, опершись об машину, точно так же, как я. Машина – черный БМВ со сверкающими серебристыми дисками, чистыми до блеска. Я уже где-то их видел. Туфли Кальта сверкают, как и его диски. На нем нелепое пальто, красное, почти женское, из тяжелой шерсти. Он напоминает старую женщину, которая вышла в зимний день из костела.

В его машине на заднем сиденье сидит кто-то еще.

– Я вас заметил – вот и остановился, – он разводит руками, как будто извиняясь.

Каська смотрит на него. Видно, что боится. Я открываю дверь, жестом показываю ей, чтобы села внутрь.

– Я хочу только поговорить, – произносит Кальт.

– Со мной? – спрашиваю я.

– Ты уже столько тут, а все еще удивляешься, когда люди останавливаются, чтобы поговорить друг с другом: это маленький город, спросить, как оно, узнать о другом, – клокочет он, слова выскакивают у него изо рта, будто пережеванные старые пружины.

Я перехожу через дорогу. Кальт раскидывает руки, будто собираясь меня обнять, но потом опускает их вдоль тела.

– Чего хочешь? – спрашиваю я.

– Во-первых, хочу извиниться, – говорит он. Вынимает сигарету из серебристого портсигара с выгравированной на нем «К», закуривает. Сигарета воняет гвоздикой. Запах смешивается с вонью из его рта, словно бы у него испорчены все зубы, и с резким запахом освежителя изнутри машины. Я заглядываю ему через плечо. На заднем сиденье сидит Лукаш, брат Мацюся. На парне капюшон, он тупо смотрит в пол.

– Передо мной? За что? Извиняйся перед отцом и братом.

– Это ведь и твой дом тоже, – улыбается он.

– Мой дом.

– Я заеду к вам и дам деньги на ремонт твоему отцу. Мы не должны были так поступать. Поджигать тебе дом. Дом пробста тоже не должны были мазать, собаку убивать. Это было плохо. А когда поступаешь плохо – проигрываешь. Собственно, этому я и научился. А учиться никогда не поздно, – он все еще улыбается, говоря это. Солнце падает ему на волосы и осыпает их искусственным серебром; кажется, что на голове у него парик из елочной мишуры.

– Что он там делает? – тычу я в Лукаша.

– А что ему делать? Он же теперь один как перст.

Из леса доносится подрагивающее щебетание птицы, монотонный, тарахтящий в воздухе сигнал. Звучит похоже на подпорченный компакт. Кальт смотрит в ту сторону.