Он не услышал и не откликнулся, просто стоял, прожигая взглядом людей, уничтожавших фасад его домишки. Через пустые проемы окон виднелись внутренности хибары, убогие комнаты и почерневшая лестница, лет двести не видевшая солнца.

– А-а-а, это вы, – наконец ответил он, узнав Денизу. – Разбойники добились своего…

Девушка промолчала. Она тоже не могла отвести взгляд от поросших мхом камней, рушившихся на землю. Наверху, в углу, на потолке своей бывшей комнаты, она прочла имя «Эрнестина» – буквы вывели пламенем свечки – и вспомнила тогдашнюю трудную жизнь. В те дни в ее душе зародилось сочувствие ко всем бедам сирых и голодных. Рабочим надоело возиться со стеной, и они решили взяться за фундамент.

– Почему бы не прихлопнуть всех разом, а, девочка?! – Бурра хрипло рассмеялся.

Раздался громкий треск, и стена в падении накрыла развалины. Рабочие отбежали назад, понимая, что остальное вот-вот рухнет. Дом умирал – от старости, грязи, вековых дождей и печалей.

– Господь милосердный! – закричал старик, словно его ударили ножом в живот.

Он стоял, застыв, как жена Лота, и смотрел на освободившееся пространство – не мог поверить, что все закончилось в один момент. Боковая стена «Дамского Счастья» освободилась от уродливой прилипалы. Колосс раздавил букашку, одержал решающую победу над слабым и теперь мог занять весь покоренный островок. Прохожие затеяли разговор на повышенных тонах со строителями-разрушителями, ругательски ругавшими старые дома, пригодные разве что для убийства честных граждан.

Дениза попыталась увести Бурра:

– Не печальтесь, умоляю, вы не останетесь один на один с бедой. Он вас всем обеспечит…

Старик гордо распрямил плечи:

– Я ни в чем не нуждаюсь… Вас прислали они, верно? Ну так передайте, что папаша Бурра еще может трудиться и найдет работу везде и всюду… Надо же, что удумали! Захотели облагодетельствовать жертву на гильотине!

Дениза принялась умолять:

– Соглашайтесь, очень вас прошу, снимите камень с моей души!

Бурра покачал кудлатой головой:

– Нет, нет и нет, все кончено… Прощайте… Вы молоды, живите счастливо и не мешайте старикам отправляться на ту сторону, сохранив убеждения и идеалы всей жизни.

Он бросил последний взгляд на кучу обломков, повернулся и пошел по тротуару, тяжело прихрамывая. Дениза смотрела ему вслед, пока он не свернул к площади Гайон, и еще несколько секунд не двигалась с места, терзаясь жалостью к старому торговцу, а потом отправилась к дяде. Он был один в темном помещении «Старого Эльбёфа», служанка приходила утром и вечером, готовила еду и помогала управиться со ставнями. Случалось, что за целый день никто его не беспокоил, а если какая покупательница и заглядывала, суконщик не мог ее толком обслужить, путался, не находил нужный товар. Бодю жил в полумраке и одиночестве и все время расхаживал взад-вперед по лавке, снедаемый болезненной потребностью в движении, как будто оно могло убаюкать его боль.

– Вам легче, дядя? – спросила Дениза.

Бодю замер и тут же двинулся в путь от кассы к самому темному углу.

– Да, дорогая, спасибо…

Дениза искала и не находила ни утешительной темы, ни слов повеселее.

– Вы слышали шум на улице? – спросила она наконец. – На месте дома господина Бурра теперь развалины.

– И верно, – с удивлением пробормотал Бодю. – Что еще, кроме дома, это могло быть? Земля вздрогнула… Утром я увидел их на крыше и запер дверь.

Старик слабо махнул рукой, давая понять, что происходящее его не интересует. Каждый раз, возвращаясь к кассе, он бросал взгляд на пустую банкетку, обитую потертым бархатом, на которой «выросли» его жена и дочь. В другом конце комнаты он смотрел только на полки, где заканчивали свой век несколько штук сукна, утратившего товарный вид. Дом овдовел, любимые женщины умерли, торговля, к стыду хозяина, сошла на нет; остался старик с окаменевшим сердцем и растоптанной гордостью, клянущий себя за несчастья семьи. Он смотрел на закопченный потолок, вслушивался в тишину, сочащуюся из маленькой столовой, когда-то любимой им больше других комнат в доме, несмотря на вечную духоту. Звук его тяжелых шагов отражался от стен, оставаясь единственным звуком в старом жилище, и Бодю казалось, что он топчется на могиле, где лежит все, чем он когда-то дорожил.

Дениза собралась с силами и завела речь о том, ради чего решилась побеспокоить Бодю:

– Дядюшка, вы не можете тут оставаться. Необходимо что-то решать.

Старик ответил мгновенно:

– Ты, безусловно, права, девочка, но что я могу? Купить магазин никто не захотел… Однажды утром я просто запру дверь и уйду.

Девушка знала, что кредиторы приняли во внимание постигшее старика горе и решили все тихо, не объявляя его банкротом. Правда, после уплаты долгов у него не останется ни франка.

– А что будет дальше? – спросила она, не зная, как перейти к предложению, которое пока не смогла облечь в слова.

– Не знаю, – ответил он. – Уж верно, кто-нибудь даст мне приют.

Бодю изменил маршрут: теперь он мотался между столовой и витринами торгового зала, до невозможности запущенными. Он не смотрел на победительный фасад «Дамского Счастья», растянувшийся на всю длину улицы. У него не осталось сил даже на злобу.

– Знаете, дядя, – смущенно проговорила Дениза, – возможно, для вас найдется место… – Она запнулась, тяжело вздохнула и закончила: – Меня уполномочили предложить вам должность инспектора.

– Но где? – удивился Бодю.

– О боже! Конечно напротив… У нас… Жалованье – шесть тысяч франков, работа легкая.

Бодю вдруг остановился прямо перед племянницей, но не раскричался, а стал мертвенно-бледным и совершенно потерянным, как человек, смирившийся с приговором.

– Напротив, напротив… – повторил он рассеянно. – Приглашаете меня на работу?

Денизе передалось волнение старика. Она за миг вспомнила все: безнадежную битву между двумя торговыми заведениями, похороны Женевьевы, потом госпожи Бодю, «Старый Эльбёф», погубленный «Счастьем», – и мысль о том, что дядя будет прогуливаться по магазину в белом галстуке, показалась ей неприличной и совершенно нелепой.

– Разве это возможно, деточка? – спросил Бодю, прижимая к груди дрожащие руки.

– Нет, дядя, конечно нет! – закричала она, и этот ответ шел от ее честного и доброго сердца. – Это было бы ужасно… Умоляю, простите вашу глупую племянницу!

Суконщик возобновил хождение по кругу, тревожа кладбищенскую тишину своего жилища.

Дениза простилась с ним и ушла, а он все бродил и бродил по дому, как неприкаянная, попавшая в ловушку душа.

Эту ночь девушка тоже провела без сна. Она достигла апогея бессилия, даже самым близким не сумела помочь и теперь вынуждена присутствовать при торжестве вечно обновляющейся жизни. Она не сопротивлялась, но ее добрая душа оплакивала страдающее человечество. Она сама много лет назад попала в жернова Молоха, ее гнали, оскорбляли, терзали душу. Дениза до сих пор ужасалась тому, что стала избранницей судьбы и теперь, такая хрупкая и слабая, повелевает «чудовищем». Безжалостная сила сделала ее своим орудием, доверила взять реванш над мучителями. Муре придумал, как уничтожить старый мир, против чего восставала душа Денизы; он разорил одних и убил других, а она все-таки любила его – за величайшие дела, которыми занимался этот человек, за талант. Дениза оплакивала страдания побежденных, но восхищалась гением Октава Муре.

XIV

Ясное февральское солнце заливало светом улицу Десятого Декабря – новорожденный канал, по которому плыли белоснежные лайнеры зданий (леса, напоминавшие о судостроительной верфи, остались всего на двух или трех). Экипажи, как колесницы триумфаторов, катились по проспекту, прорезавшему влажный сумрак старого квартала Сен-Рок. Между улицами Мишодьер и Шуазель толпа, возбужденная месячником рекламы, устроила давку перед новым монументальным фасадом «Дамского Счастья», торжественное открытие которого отметили в понедельник грандиозной выставкой белья.

Новый фасад радовал многоцветной облицовкой с золотыми деталями. Пламенея всеми оттенками радуги, отделка манила покупательниц, суля оживленную торговлю. На первом этаже декор оставили сдержанным, чтобы не ослаблять эффекта, производимого тканями в витринах. Нижний пояс одели в мрамор цвета морской воды, углы и опорные столбы выложили черным, строгость которого оживляли золоченые картуши. Остальное пространство отдали зеркалам в металлических рамах, которые открывали глубину галерей и залов навстречу яркому свету дня. Мозаики