Беда Александра Николаевича состояла в том, что он всегда оставался в одиночестве. Не было у него верной «правой руки», первого министра, каким был Ришелье во Франции, а в России Меншиков. В разные годы разные люди вставали рядом с престолом, но вскоре и уходили.

Ярким примером мягкотелости царя стало оставление в правительстве Льва Саввича Макова, снятого с должности министра внутренних дел. Маков находился в приятельских отношениях с генерал-адъютантом Рылеевым (своим соучеником по кадетскому корпусу), который имел при дворе особое влияние не только в силу поста коменданта главной императорской квартиры, но и благодаря особому доверию со стороны княжны Долгорукой. Таким образом, сообщали друг другу шепотом в салонах, «выскочке Макову» специально придумали министерство почт и телеграфов, выделив его из состава МВД. За Львом Саввичем осталась прекрасная министерская квартира на Большой Морской и не менее прекрасный оклад в 26 тысяч рублей в год. Лорис был недоволен, но ничего поделать не мог.

Глава Верховной комиссии не завидовал Макову, но опасался влияния этого беспринципного человека на государя, ибо в руках Макова оставалась перлюстрация писем, которой государь придавал немалое значение и с которой очень считался.

Правду говоря, Александр Николаевич никому не верил. Почти никому. В юные годы он увидел, как царя обманывают из страха, из корысти, из лучших побуждений, но всей правды никогда не говорят. Он с этим сжился, иногда с изумлением обнаруживая вполне искренних людей (если они не излагали неприятные вещи). А потому часто обижал людей скрытностью и подозрительностью, видимым лицемерием и переменчивостью мнений. Даже верный Милютин, не раз порывавшийся оставить пост министра, но не решавшийся из-за установившихся личных отношений с императором, даже он втайне судил царя строго, считая, что Александру II недостает «твердости убеждений и железной воли» того же Петра Великого.

Что верно, то верно, Александр Николаевич не умел и не хотел ломать судьбы миллионов людей, кнутом загоняя их в «новую Голландию». Не железом и кровью пытался укрепить государь страну, а любовью. Использовав полицейские и административные строгости, он вполне убедился в ограниченности их воздействия.

Да, признаться, и сердце его к ним не лежало. По воспоминаниям всех без исключения близко знавших его людей, был Александр Николаевич благодушен и кроток, мягкость его сердца была широко известна. Этот наполовину немец по крови, ощущавший Европу как свой родной дом, отгороженный от народа стенами дворцов и тысячами чиновников, в немалой степени был пропитан тем неопределенным и таинственным русским духом, который двигал и мужиками-пахарями, и солдатами, и молитвенниками-монахами, и хитроватыми купцами, и удалыми разбойниками из темной чащи. И необъяснимо здравой логике трезвые доводы отметались одним хотением, многосложные расчеты рушились от твердой воли, а необходимость планомерного и методичного устроения дел откладывалась «на потом» в надежде, что все как-нибудь образуется. Сколько всего разного перемешалось в нашем герое – честность и снисхождение к чужим грехам, простота и мелочное тщеславие, искренность сердца и блуд, смелость и наивные страхи, непритворная вера и компромиссы с совестью – вот уж действительно широкая натура. Впрочем, вернемся к занимавшим государя планам.

Подсказанный братом и Валуевым и поддержанный Лорисом путь возобновления законодательных работ в развитие его реформ был ему по сердцу. Правда, полного согласия все ж таки не было, но спорные вопросы можно было обсуждать и решать к обоюдному удовлетворению.

Наконец, была и личная причина, побуждавшая императора вернуться к реформам, и ее верно почувствовал Лорис-Меликов. В обстановке начавшихся преобразований в государственной жизни намного легче будет провести коронацию Кати. Так он думал, но когда решился посоветоваться с Сашкой Адлербергом, встретил неожиданный протест.

Следует пояснить, что Александр Николаевич не то чтобы стеснялся друга детства, тая от него Катю, но обходил этот вопрос во всех разговорах. Они были слишком близки, оба помнили время молодой принцессы Марии, нежной девочки с флер д’оранжем на груди и, каждый по-своему, любили Марию и были ей верны. Катю Адлерберг терпел и только. Зная это, Александр Николаевич не знакомил их и подчас пускался на наивные хитрости. Так, при переселении княжны в Зимний дворец он призвал к себе дворцового коменданта генерала Дельсаля и лично отдал ему приказания, прибавив, чтобы он ничего не говорил графу Адлербергу.

Само собой разумелось, что без ведома министра двора Дельсаль не мог сделать никакого распоряжения. Адлерберг распорядился надлежащим образом об отведении княжне назначенных покоев, выделении мебели и необходимой утвари.

Доктор Сергей Петрович Боткин приходил к государю каждое утро в 9 часов. И каждое утро старик Подтягин, камердинер императора, отвечал ему: «Еще почивают», а через несколько минут приглашал зайти в спальню. Боткин знал, что Александр Николаевич ночевал у княжны и лишь для него спускался по подъемной машине, да и все во дворце знали.

Тем не менее Адлерберг был благодарен Александру Николаевичу за деликатность, избавившую обоих от тяжелых минут. Однако решительное объяснение можно было лишь оттянуть.

22 мая 1880 года в седьмом часу утра скончалась Мария Александровна, одна, будучи без сознания. Государь накануне вечером уехал в Царское к своей Кате, несмотря на просьбы сыновей остаться.

– Государь, умоляю вас не ездить в Царское, – просил наследник. – Матушка в отчаянном положении.

Константин Николаевич выступил вперед:

– Что вы все его мучаете! Вы не понимаете, что тут вопрос не частной, семейной жизни, а отдохновение от государственных трудов на государственную пользу.

Обрадованный такой поддержкой Александр Николаевич тут же отправился из дворца. Впрочем, и сами дети уехали на Елагинскую Стрелку. Им о смерти матери сказали только после приезда в Зимний государя. Стоит ли говорить, что такие сцены сыновнее сердце не прощает никому…

С приближением сорокового дня после кончины императрицы Александр Николаевич вдруг объявил графу Адлербергу о своем намерении вступить в брак с княжной Долгорукой.

– Помилуй! Да ведь еще года не прошло! – возмутился Адлерберг. – По всем законам Божеским и человеческим любому следует обождать, тем более императору всероссийскому. Вредные последствия такого шага неминуемы…

Александр Николаевич слушал с недовольным видом и прервал друга:

– Ты не сознаешь всего! Я должен, я обязан сделать это! Чувство чести, совести и религии побуждают меня к этому шагу… Я люблю ее. Она единственная отрада моего сердца. Она и дети.

– Оставим людские толки, но есть закон, есть традиции российского императорского дома. Возможно ли главе дома нарушать их?

– Что закон, ты бы видел, как страдает Катя, как мучительно переживает она свое невыносимое положение. А дети?

– Извини меня, но у тебя есть, еще раз извини, твои законные дети. Их интересы и их чаяния следует учитывать в первую очередь!