дефицита и, прежде всего, формирование и полномочия Европейского центрального банка (ЕЦБ), мощного федерального учреждения, решения которого должны быть одобрены простым большинством голосов. В первые несколько лет после введения евро в 1999 году, естественно, предполагалось, что единая валюта останется. Вполне логично, что процентные ставки сблизились до практически одинаковых уровней для всех стран-членов Еврозоны. В период с 2002 по 2008 год процентные ставки по десятилетним суверенным облигациям составляли примерно 4% не только для Германии и Франции, но и для Италии, Испании, Португалии и Греции. Такая ситуация, хотя и неудивительная, пока рынки оставались спокойными, тем не менее, долго не продержалась бы.

Действительно, в 2007-2008 годах, по мере углубления финансового кризиса, вызванного крахом субстандартных ипотечных кредитов в США и крахом Lehman Brothers, и после того, как ЕЦБ сам помог создать панику вокруг греческого долга, процентные ставки по европейским суверенным долгам начали сильно расходиться. Ставки, требуемые для стран, считающихся наиболее безопасными и надежными (таких как Германия и Франция), упали до менее чем 2 процентов, в то время как ставки, требуемые для Италии и Испании, выросли до 6 процентов (и даже до 12 процентов для Португалии и 16 процентов для Греции в 2012 году). Как всегда бывает на финансовых рынках, движение рынка из-за спекуляций стало самоисполняющимся пророчеством: как только рынок предвидит, что стране придется платить более высокие проценты по будущему долгу, возникает вопрос о потенциальной неплатежеспособности, что усиливает решимость покупателей облигаций требовать еще более высоких процентных ставок. Ввиду растущей финансиализации экономики и усиления роли спекулятивного капитала (который, кстати, было бы разумно регулировать более жестко), остановить панику могут только решительные действия центральных банков и правительств. Именно это и произошло в 2011-2012 годах, когда ЕЦБ и лидеры Франции и Германии, наконец, поняли, что другого выхода для спасения евро нет. Однако их действия были предприняты слишком поздно, чтобы предотвратить серьезную рецессию в Греции и Южной Европе и замедление экономической активности во всей Еврозоне.

В следующей главе я подробнее расскажу о последних изменениях в роли центральных банков и их месте в современном гиперфинансированном мире - вопрос, который выходит далеко за пределы Еврозоны. На данном этапе отметим лишь, что запоздалое вмешательство ЕЦБ совпало с новым бюджетным соглашением, которое ужесточило правила дефицита; Европейский механизм стабильности (ESM), финансируемый государствами-членами пропорционально их ВВП и уполномоченный предоставлять кредиты странам, подвергающимся атакам спекулянтов, также был создан отдельным договором в 2012 году. Если говорить конкретно, то ESM позволил богатым странам, таким как Германия и Франция, кредитовать Грецию по ставкам ниже тех, что требовали финансовые рынки (которые в то время были астрономическими), но все же значительно выше (почти нулевых) ставок, по которым эти щедрые кредиторы могли бы сами брать кредиты. Люди в Германии и Франции часто воображают, что они помогли грекам: они смотрят на рыночные цены (в данном случае процентные ставки) и рассматривают любое отклонение от них как акт щедрости. Греки интерпретируют эти события совершенно иначе: они видят хорошую прибыль, которой воспользовались их французские и немецкие кредиторы после введения жесткой экономии в своей стране, которая в результате страдала от стремительно растущей безработицы, особенно среди молодежи (не говоря уже о последующей распродаже греческих государственных активов, часто в пользу немецких и французских владельцев недвижимости).

Сакрализация рыночных цен и вытекающего из них неравенства - это простой способ взглянуть на вещи. Он позволяет избежать беспокойства о том, что может произойти, если ящик Пандоры будет открыт - постоянный страх, который мы уже неоднократно затрагивали. Для наиболее влиятельных экономических субъектов всегда заманчиво защищать рыночные силы. Однако их защита эгоистична и недальновидна. Как заметил Карл Поланьи в книге "Великая трансформация", рынки всегда социально и политически укоренены, и их сакрализация только усиливает националистическую и идентичную напряженность. Это особенно верно в отношении рынков труда и денег, на которых устанавливаются зарплаты и проценты по суверенному долгу. Молодые греки и венгры не более ответственны за суверенный долг своих стран и за рыночные процентные ставки, которые они платят, чем молодые баварцы или бретонцы за проценты, которые они зарабатывают. Если Европе нечего предложить, кроме рыночных отношений, то нет никакой уверенности в том, что она удержится вместе надолго. Напротив, если греки, венгры, баварцы и бретонцы начнут думать о себе как о членах одного политического сообщества, с равными правами на обсуждение и утверждение общих социальных норм, законов и налоговых систем, с общими процедурами установления заработной платы, прогрессивных ставок подоходного налога и налога на богатство и так далее, тогда можно будет преодолеть различия в идентичности и восстановить Европу на постнациональной социально-экономической основе. Позже я еще скажу о европейских договорах и возможности их пересмотра для работы в направлении подлинно социал-демократического проекта, воплощающего нормы справедливости, приемлемые для большинства.

Посткоммунизм и ловушка социального нативизма

Вернемся теперь к конкретной политико-идеологической ситуации посткоммунистической Восточной Европы, особенно в связи с ростом социального нативизма. Несомненно, все посткоммунистические страны страдают от широко распространенного разочарования в связи с ростом неравенства и, в целом, в связи с вопросом о том, можно ли регулировать и преодолеть капитализм. В Восточной Европе, как и в России и Китае, многие люди чувствуют, что они заплатили цену за непродуманные обещания коммунистических и социалистических революционеров прошлого, и в целом скептически относятся ко всем, кто производит впечатление человека, желающего вновь воплотить в жизнь подобные фантазии. Можно, конечно, сожалеть, что подобным реакциям часто не хватает тонкости и точности, и они склонны путать очень разные исторические опыты. Как отмечалось ранее, тот факт, что советский коммунизм потерпел драматический крах, не может изменить того, что шведская социал-демократия имела большой успех, и очень жаль, что посткоммунистическая Россия (или Восточная Европа) не попыталась создать социал-демократические институты вместо того, чтобы обратиться к инегалитарной олигархии. Тем не менее, факт остается фактом: разочарование очень глубоко укоренилось во всех посткоммунистических обществах; на нем зиждется сегодняшняя неопролетаристская идеология, как и, в целом, определенная форма экономического консерватизма.

В конкретном случае Восточной Европы этот общий фактор усиливается тем, что данные страны малы как по численности населения, так и по природным ресурсам, что ограничивает их возможности для реализации автономных стратегий развития. Напротив, Россия и Китай - страны континентальных размеров, и это дает им больше возможностей поступать так, как они хотят (к лучшему или к худшему). Кроме того, страны Восточной Европы интегрированы в Европейский Союз, который не имеет общей фискальной политики или стратегии по снижению неравенства; фискальная конкуренция между странами-членами ЕС также сильно