дома, узенькие садики, помпезные цветы, посыпанные галькой дорожки. Старые девы вечно подглядывают из-за закрытых ставень. Отставные офицеры вышагивают по эспланаде. Прихожане, клубное общество, любопытные лавочники, угодливые портовые власти… — все они растоптали живую душу Молтби и навеки запечатали ее клеймом с черепом мертвеца и убийственными словами: «Приморский город».

Ох, как он их всех ненавидел!

Только чайки здесь живые и настоящие, чайки и безмолвные, тяжелые воды бухты. Дух, который все еще таится под булыжниками рыночной площади. Дым, который курится из труб сбившихся в кучу домов. Крики грачей по вечерам. Высокие молчаливые деревья на склоне холма. Спокойная красота моря после заката. Нежные белые туманы после летних дождей. Вот и все, что останется в памяти.

Куда бы он ни поплыл, он унесет в душе любовь к этим вещам — но не к Молтби; Молтби мертв, так что ему нечего жалеть и бояться нечего. Его ждало неведомое — прекрасное, пьянящее, бесконечное. И зов в душе звучал все сильнее, все неотвратимее. Зов самой жизни. В свои шестьдесят один он стоял на пороге осуществления мечты.

Фергюсон откинул голову назад и засмеялся. Да, он стар, стар, но это неважно. Кому какое дело? Мир принадлежит ему.

Его последний вечер. Вечер, как многие другие. Он вспомнил, что на ужин приглашен Трэверс, и представил себе сцену в столовой. Новое платье Хелен. Шумное дыхание прислуживающей за столом горничной, когда она усердно раскладывает овощи. Лучший дом в Молтби.

— Ну и забирайте его! Все забирайте! — выкрикнул он вслух.

Adieu, sagesse! Едва войдя в дом, он услышал громкий смех жены, доносившийся из гостиной. Кто-то из дочерей завел граммофон. На столике в прихожей лежала шляпа достопочтенного Трэверса. Фергюсон глянул на нее искоса, и в глазах у него сверкнул огонек. Он намеревался повеселиться — в первый и последний раз повеселиться в Молтби.

— Ричард, ради бога, где ты пропадал? — набросилась на мужа недовольная миссис Фергюсон. — Через минуту ударят в гонг. Ты же прекрасно знаешь, что мистер Трэверс приглашен к нам на ужин.

— Знаю, знаю. Потому и припозднился. Нарочно тянул до последнего момента, — весело ответил Фергюсон.

Миссис Фергюсон в изумлении открыла рот. Девочки оторвались от граммофона и уставились на отца. Что же касается достопочтенного Трэверса, то он вытащил из кармана большой носовой платок и шумно прочистил нос: какой ужас, какой стыд — бедолага уже успел напиться.

— Как поживаете, Фергюсон? — спросил гость, делая вид, будто не заметил несчастную ремарку хозяина. — Что-то я вас в последнее время нигде не вижу. Кроме как в церкви по воскресеньям, разумеется.

— Не знаю уж, в чем дело, может, осень так действует, — провозгласил Фергюсон с самой невинной улыбкой, — но только в последние недели я сплю в церкви гораздо крепче, чем обычно. Да ведь и ты тоже, дорогая! — обратился он к жене. — Я заметил, что в прошлое воскресенье ты проснулась после проповеди, только когда миссис Дрюс запела «Мир небесный, мир благой!».

Миссис Фергюсон побагровела, как пион. Дочери закашлялись. А преподобный Трэверс наклонился пониже — якобы погладить спаниеля.

Раздался удар гонга, и раскрасневшаяся хозяйка повела всех в столовую.

Прямо с порога преподобный незаметно скосил глаза на буфет. Увы! Все именно так, как он опасался. Графин с виски наполовину пуст. Плохо дело: хозяин дома уже на полпути к белой горячке. Скорее всего, прячет спиртное у себя в спальне.

Все расселись, всем было не по себе — всем, кроме хозяина дома, который никогда в жизни не чувствовал себя лучше.

Суп съели в молчании. Никто не решался заговорить. Время шло. Звук жующих челюстей, казалось, становится все громче.

Ближе к концу трапезы пастор припомнил обещание, данное членам клуба: вывести Фергюсона на чистую воду.

— Удивительно, как у нас в Молтби переменилась молодежь, — начал он, старательно очищая грушу. — Похоже, они не способны думать ни о чем, кроме своей внешности. Сегодня днем я прогуливался по Хай-стрит и не мог надивиться: некоторые молоденькие продавщицы одеты так, словно собрались в театр. Платья без рукавов, шелковые чулки, лица напудрены и накрашены. Порой у меня поневоле возникают сомнения в их добропорядочности.

— Ну полно, мистер Трэверс, не надо преувеличивать! — воскликнула миссис Фергюсон. — Им просто нравится, чтобы кожа дышала. Короткие рукава — еще не вызов обществу. Хотя, должна заметить, я терпеть не могу, когда девицы из низов начинают обезьянничать, подражать вышестоящим. Если их вовремя не поставить на место, то скоро мы увидим их в гольф-клубе, в теннисном клубе!

— И что с того? — спросил ее муж.

— Что? Мой дорогой Ричард, да как же так можно рассуждать? Лично я никогда в жизни не стану играть ни в одну игру в таком окружении.

— Признаюсь, я не одобряю всех этих новомодных причуд, — заметил мистер Трэверс. (Когда наконец предложат портвейн? Нет, что ни говори, манеры хозяина дома самые ужасающие!) — Да, — продолжил он, — во времена моей юности в жизни было больше романтики. Не знаю, действительно ли спортивные игры улучшают внешний вид, как многие склонны думать. По мне, женственная женщина куда милее, чем нынешние крепкие и жилистые создания. Вот, к слову, крошка Мэй Коллинз, младшая дочь старого Сэма Коллинза, — не правда ли, прелестная девушка?

И он украдкой покосился на хозяина дома.

— Я ее хорошо знаю, — ответил Фергюсон. — Очаровательная девушка. Давеча подыскал ей отличную работу в Пенлите. Думаю даже оставить ей некоторую сумму по завещанию.

Священник от замешательства покраснел как рак. Глаза его блеснули за стеклами очков. Право, Фергюсон заходит слишком далеко!

— Ричард, разумеется, шутит, мистер Трэверс, — ледяным тоном заметила миссис Фергюсон. — Не хотите ли винограда? Из нашего собственного виноградника.

— Нет, моя дорогая леди, благодарю.

Дочки оцепенели, испуганно глядя в пространство прямо перед собой. Да что в самом деле случилось с их отцом?

— Так вот я и говорю, — неуверенно продолжил гость, — что наше время едва ли можно назвать романтическим…

— Не могу не согласиться, мистер Трэверс, — мрачно выпалила старшая, Хелен. — Взять хотя бы мужчин: они стали совершенно несносны. Раньше, насколько я могу судить, если мужчину привлекала некая девушка, то он посылал ей цветы и подарки. А теперь он даже не помнит своего обещания сыграть с ней в гольф! — И, презрительно рассмеявшись, она заключила: — Презираю мужчин!

— Если на то пошло, девицам тоже не мешало бы приложить усилия, — возразила ей мать. — Да, в старые годы все было совсем иначе.

— Наверное, мужчинам весело наблюдать, когда девушки за них соревнуются, — пробормотала одна из младших.

Хелен сердито поглядела на сестру.

— Гм-гм! Все это весьма прискорбно, —