Шрифт:
Закладка:
У меня сложился совершенно определений план действий: никаких интриг. Только подъем уровня работы. Тот, кто его выдержит, может жить спокойно. Я, конечно, понимал, что избавиться от слабых преподавателей, вроде Ксении Искеновой, невозможно. Ну и что же? Лишь бы они не творили погоды на факультете. Далее. Обеспечить заочников методической литературой – от тематики контрольных работ, до семинарских разработок. Привлечь к этой работе всех. И последнее. Исключить, по возможности, всякие злоупотребления при вступительных и прочих экзаменах. Для этого подпускать к ним только надежных преподавателей, а такие были. За эту работу я и взялся с большой последовательностью и настойчивостью. Шелике говорила: «Кац – эксплуататор! Он работает сам, но заставляет работать на себя!» Я не спорил. Получалось? Безусловно. Через много лет, а именно 19 декабря 1971 года Иван Григорьевич Гришков напишет мне из Курска – своего нового места работы: «В свое время, старина, мы много поработали (в том числе и в КГЗПИ). И мы работали на должном уровне (я это могу теперь сказать точно). Жаль, конечно, что ты так рано вышел из той колеи, по которой ты так уверено и успешно шел. Что поделать. Но я, старик, считаю, что ты трудился на высоком уровне (как декан и проректор). В этом я глубоко убежден». Это итог. Оценка, конечно, друга, но, наверное, объективная… Начало было трудным.
В июне я организовал первые вступительные экзамены. Принимали мы 50 человек, а заявлений было множество. На киргизском языке экзаменовали Джолдошева и Мусин, на русском – Гришков, Скляр и я. Разумеется, везде были ассистенты, да и сам я сидел со Скляром. Ответы были хорошие и фантастические. Отлично сдала всё девушка из Ошской области – Лида Царанова. Экзамены закончилась. Мы со Скляром подсчитали баллы, вывели проходной. Просмотрели документы и подобрали кандидатуры в точном соответствии с правилами приема. Мы сидели при закрытых дверях, как конклав, избирающий папу, но сделали все по закону. Список я представил Комиссии при Саматбекове. Он мне стал говорить доверительно (до заседания): «Надо принять того, надо принять другого…» Я вежливо, но настойчиво сказал: «Конечно, Карим Валиевич, конечно! Скачала мы примем всех, имеющих на то право. Затем вы, как директор, зачислите кого хотите в счет недобора на другие факультеты. Зачем вам лишние жалобы?» Саматбеков согласился. Резерв у него был и сохранялась возможность погреть лапы. Но сдавшие экзамен на проходной балл уже прошли, их Саматбеков ограбить не смог. Во время заседания Комиссии представитель республиканского Комсомола заметил доверительно, что вот на Исторический факультет принимают чеченов и ингушей. Знаю ли я об их особом положении. Я сказал, что слышал, но в правилах приема это никак не оговаривается, а я могу руководствоваться только ими. Речь шла конкретно об одной женщине ингушке, поэтому я добавил: «На факультет поступает всего одна женщина – ингушка. Она успешно сдала экзамены. Нет оснований ей отказывать». Она прошла. Позиция моя на Комиссии стала известна всем, и я много выиграл от этого во мнении всех спецпереселенцев. Гришков в этом отношении был полностью со мною согласен. Он, как и я, изумлялся спецпереселению. Вступительные экзамены и прием оставили хорошее впечатление. Правда, потом на факультете стали появляться мужчины и женщины с обрывками бумаги, на которых стояла подпись «Саматбеков». Это значило, что нужно допустить обладателя записки к занятиям. Ну, против этого я тоже в драку не лез, а записки хранил.
Предстояло провести летнюю сессию. Для меня задача заключалась в том, чтобы составить стабильное расписание на весь ее период, добиться работы без срывов, установить порядок в помещении школы, где предстояло заниматься. К началу сессии в июле 1955 года многое было сделано. Х. М. Мусин предложил организовать занятия по вечерам с городскими заочниками, дабы разгрузить сессию. Так мы и поступили. Стал работать настоящий вечерний институт. Отладилось более или менее своевременное рецензирование контрольных работ. Мусин и Гришков проверяли качество рецензий. И вот наступила сессия. Расписание я составил, помог мне в этом деле Илья Скляр. Вообще он мне много помогал. Ездил в школу, наметил классы для потоков и групп. Расписание оказалось совершенно четким. И вот занятия начались. Для меня эта сессия была необычайно сложной. Я читал лекции иногда по 16 часов: в первую и вторую смены. В перерывах и после занятий решал деканские дела. Приходил домой измочаленный, но ликующий. Рано утром я являлся в школу. Раздавался звонок и начинались занятия. В редкие свободные часы я прохаживался по коридору, смотрел: из аудиторий звучат преподавательские голоса. Идут занятия. Никто или почти никто не болтается без дела, в канцелярии отсутствовала толкотня. Я шел по коридорам, обходил вокруг здания и испытывал большое удовлетворение: вот я командую большим делом, где все подчинено моей воле, моему разуму. Посмотрим, чего они стоят. Во время перерывов собирались покурить во дворе. Подходил подполковник Чубаров, говорил: «Ну, вот теперь видим порядок!» Я в душе торжествовал. Было и такое: еще Глускин повел борьбу с окурками. Он шумел, стыдил, а окурки сыпались. Я поступил иначе. Однажды стояли мы с группой студентов и курили. Прозвенел звонок. Одна очень почтенная заочница бросила окурок под ноги. Я, молча, поднял его, донес до урны, продолжая не прерванный разговор. Это событие мгновенно стало общеизвестным. Все стали следить за порядком. Количество окурков вокруг школы резко сократилось. Многие заочники стремились побыстрее сдать экзамены и уехать домой. Желание понятное, но выполнить я его не мог. Тогда, к моему великому изумлению, ко мне стали подходить многочисленные заочники с телеграммами трагического содержания. Самая невинная из них сообщала о скоропостижной кончине бабушки. Я быстро стал разрешать досрочную сдачу экзаменов, спросил у Скляра, каждый ли год в Киргизии смерть так косит людей. Скляр заорал: «Ты с ума сошел! Это же вранье!» Потрясенный, я не стал шуметь, но принял верное решение. На следующий день
