Шрифт:
Закладка:
Вчера лишь иль давным-давно,
Ушла обида иль забылась, —
Прошу прощенья всё равно…
Прошу прощенья у любви —
Наедине, не при народе, —
Что уходил в стихи свои,
Как в одиночество уходят.
И у наставников своих
Прошу прощенья запоздало,
Что вспоминал не часто их,
Затосковал, когда не стало.
А вот у ненависти я
Просить прощения не стану
За то, что молодость моя
Ей доброту предпочитала.
Не удивляйтесь, что сейчас,
Когда судьба мне время дарит,
Прошу прощения у вас.
Но знаю я: последний час
Обычно не предупреждает…
Весенняя телеграмма
Рине Гринберг. Вице-мэру. Кармиэль.
Если можешь — приезжай в Иерусалим.
На дворе давно уже апрель.
Я хочу тебя поздравить с ним.
Пусть покинет душу суета…
В синих окнах — Гойя и Сезанн.
И апрельских красок красота
Очень уж идет твоим глазам.
И хотя твой север несравним
С южными пейзажами пустынь, —
Все же приезжай в Иерусалим.
У Стены мы рядом постоим.
Вместе Старым городом пройдем.
И с балкона дома моего
Ты увидишь в полночи свой дом,
Ибо свет исходит от него.
И среди забот и добрых дел
Береги души своей уют.
Вот и все, что я сказать хотел.
Длинных телеграмм здесь не дают.
«Сандаловый профиль Плисецкой…»
Сандаловый профиль Плисецкой
Взошел над земной суетой,
Над чьей-то безликостью светской,
Над хитростью и добротой.
Осенняя лебедь в полете.
Чем выше — тем ярче видна. —
Ну как вы внизу там живете?
Какие у вас времена?
Вы Музыкой зачаты, Майя.
Серебряная струна.
Бессмертие — как это мало,
Когда ему жизнь отдана!
Во власти трагических судеб
Вы веку верны своему.
А гения время не судит —
Оно только служит ему.
Великая пантомима —
Ни бросить, ни подарить.
Но всё на Земле повторимо,
Лишь небо нельзя повторить.
Сандаловый профиль
Плисецкой Над временем — как небеса.
В доверчивости полудетской
Омытые грустью глаза…
Из зала я, как из колодца,
Смотрю в эту вечную синь. —
Ну как наверху Вам живется? —
Я лебедя тихо спросил.
«Тебе бы в выставочном зале…»
Тебе бы в выставочном зале
Побыть картиною чуть-чуть.
Чтоб посторонними глазами
Я на тебя сумел взглянуть.
С усердием экскурсовода
Я рассказал бы всё, что знал.
С какого ты писалась года.
И как попала в этот зал.
И кто он — этот странный гений,
Тебя отдавший полотну.
И почему в глазах весенних
Грусть пролилась в голубизну.
И как ты шла неотвратимо
К чужой душе, к моей судьбе…
Но это я не про картину…
Прости — я снова о тебе.
Поэтические вечера в Льеже
Мы плывем на белом корабле
Через город древний, как преданье,
Высшей пробы знак на серебре —
Чей-то герб на проходящем зданье.
Палуба поэзии полна,
Музыки Европы и Востока.
Всё смешалось…
Только ты одна.
Как печаль иль память — одинока.
Из веселой праздничной толпы
Я тебя выискивал глазами.
Мы плывем на корабле судьбы
Через город древний, как сказанье.
Я тебя почувствовал душой.
На мгновенье вдруг мне показалось:
Ты была среди своих чужой.
И меня улыбкою касалась.
Я с тобою говорить не мог:
Речь твоя с моей не сопрягалась.
И мое молчанье — как восторг.
И твоя улыбка — словно жалость.
Вот и пристань. Мы идем в отель.
Здесь мы и расстанемся, печалясь.
Только как мы будем жить теперь,
Если наши Музы повстречались.
Мойка, 12
Марине
Душа его вернулась в этот дом.
Он счастлив был в своем веселом доме.
Отчаянье и боль пришли потом,
Когда его ничтожный Геккерн донял.
Среди знакомых дорогих святынь
Ты чувствуешь — он постоянно рядом…
Вот тот диван, где медленная стынь
Сковала сердце, овладела взглядом.
И каждый раз, ступая на порог,
Ты входишь в мир — загадочный и грустный.
И с высоты его бессмертных строк
Нисходит в душу чистое искусство.
Я иногда ловлю себя на том,
Что всё он видит из далекой дали.
И открывает свой великий дом
Твоей любви, восторгу и печали.
Сыну
Я помню, как мне в детстве
Хотелось быть взрослей…
Сейчас — куда бы деться
От взрослости своей.
Не стоит торопиться
Да забегать вперед.
И что должно случиться,
Тому придет черед.
Придет пора влюбиться,
Пора — сойти с ума.
Вернулись с юга птицы,
А здесь еще зима.
Вернулись с юга птицы,
Да не спешит весна.
Не стоит торопиться,
Ведь жизнь у всех одна.
«Как беден наш язык!..»
Как беден наш язык!
Где мне слова найти,
Чтоб
