Феня. Я прашу тибя пажалуста небери ты ничиво в столовой никаких гостинцев. А если тибе что хочется то ты мне скажи так я тибе завсигда дам что тибе хочется а если тибе девочки научают то луче пускай они сами возмут, а ты находи это очень нехорошо. Знаешь барыня за это очень рассердится и будит неприятность твоя мама.

А «графиня Сумарокова, которая жила на сундуке»! Жаль, что у нас, по нашей тогдашней бедности, не было не только видеокамеры, но даже простого магнитофона! Сколько упущенных сцен и слов! Теперь, описывая этот спектакль, я полагаюсь только на собственную память. Графиня, некогда знатная и богатая, умевшая лихо скакать на коне и «сострунившая[5] не менее сотни волков», теперь жила у Веры Владимировны, матери Лели. Лучшего места, чем в кухне на сундуке, для нее не нашлось, однако даже в такой обстановке она сумела «сострунить и нас», как рассказывала Леля. Утро начиналось с того, что графиня принималась варить кофе и повелительным голосом говорила Леле: «Пхибавьте огонь!» Тон повышался: «Накхойте кхы-шечкой!!» Еще выше: «Повехните хучкой к стенке!!!» — «Сейчас, сейчас, Нина Александровна», — суетилась Леля, едва успевая выполнять указания. Напившись кофе, графиня почти умиротворенно говорила: «Схазу видно, что ваша мать не двохянка. Купчиха с Охотного хяда. Опять сожхала всю кахтошку!»

Но если у двери раздавался звонок — графиня преображалась, особенно когда зычный голос прибывшего произносил: «Доложите — князь Трубецкой-Бутурлинский». Одернув драную телогрейку, князь щелкал несуществующими шпорами. «Пхосите», — томно говорила графиня. Появлялась бутылка водки, и повеселевшая графиня, кокетливо поправляя сбившийся локон, говорила Леле: «Духак такой, он ухаживал за мной в Ницце!» Далее шепотом сообщалось, что сейчас он прибыл со сто первого километра…

А уж скетч про незадачливого азербайджанского доктора (Лелин муж был азербайджанец, известный кинорежиссер) — это готовый эстрадный номер.

Доктор, очень вальяжный и самоуверенный, приходит к пациенту и прямо с порога спрашивает: «Что, дорогой, пуллютень надо?» Однако больной почему-то хочет, чтобы доктор его осмотрел. Доктор, уже менее уверенно, опять предлагает бюллетень, но странный больной настойчиво просит полечить его. Мы изнемогали от смеха, наблюдая, как «доктор», припадая то к животу больного, то к правой стороне груди, отыскивал сердце. Не найдя его, пытался хотя бы нащупать пульс, судорожно сжимая руку пациента в самых неподходящих для этого местах, и все время с безнадежной тоской в глазах и голосе спрашивал: «Пуллютень — надо?» Роль пациента пришлось выполнять мне.

В антрактах мы танцевали канкан, вскидывая — каждый в меру своей испорченности и подвижности — ноги и юбки (у кого они были), и исполняли фривольные песенки на русском и французском (кто владел) языках. Я, например, вспомнила такую песенку: «Мне мамаша запретила танцевать канкан…» На вокальном поприще особенно блистал Борис.

Но вот — на закуску — мы «знакомимся» с нашими соседями. Леля на минутку вышла в сад, и неожиданно вместо нее на террасу поднялись и предстали перед нами два (!) джентльмена, которых она изображала поочередно. Оба были в шортах и панамках, у одного — папка под мышкой. (И когда она только успела переодеться?!)

Джентльмен с папочкой подчеркнуто учтиво поздоровался, энергично пожал нам руки. Второй, по-видимому, сделал то же, но рука, сложенная лодочкой, казалась вялой, при этом он что-то мурлыкал и смотрел в сторону.

Первый сказал, слегка грассируя и изящно растягивая слова: «Мы пришли к вам по поводу де-зин-сек-ции нашей общей по-мой-ки». Он раскрыл папочку и разложил чертежи.

Второй джентльмен опять заурчал-замурлыкал.

«Андрей соглашается, — пояснил первый. — Для этого, — продолжал он, — мы должны провести би-с-сек-три-су от нашего сарая до ваших акаций и восстановить пер-пен-ди-ку-ляр…» Далее следовал ряд житейско-математических соображений, пересыпанных «научной» терминологией.

Второй джентльмен, по-прежнему урча, кивал головой, а первый каждый раз пояснял: «Андрей соглашается». Наконец последовало нечто вроде резюме: «Боюсь, что при этом может слегка пострадать ваша фамильная (в голосе зазвучало почтение) си-рень!»

На этом деловая часть «визита», видимо, закончилась, и «гости» с интересом стали поглядывать на стол. Я и Борис подыгрывали Леле как могли. Предложили им отведать «что Бог послал». «Визитеры» с большим аппетитом все попробовали. Видно было, что они очень голодны. Первый, с набитым ртом, невнятно проговорил: «Мы едим только кра-пи-ву. Чрезвычайно питательно!»

Так мы впервые «увидели» наших соседей — великого математика Андрея Николаевича Колмогорова (второй джентльмен) и его учителя и друга Павла Сергеевича Александрова. (Кстати, традиция питаться крапивой перешла к нам. «Чрезвычайно питательно!»)

А на другой день мы увидели академиков живьем. За забором радостно залаяла собака, послышалось строгое (со знакомым грассированием): «Ша-рр-рик! Молчать!» — и невнятное, но явно более приветливое обращение второго, уже узнаваемого голоса. (Как я потом узнала, собаки в этом доме всегда назывались Шариками — такая традиция.)

На крыльцо белого дома поднялись два джентльмена. Правда, они были не в шортах и без панамок, но у нас не было ни малейшего сомнения, что это приехали наши соседи.

Я стала «Заходерочкой»

Летом мы не могли заниматься ремонтом нашей собственности ввиду условий, которые поставила нам хозяйка: она хотела дожить летний сезон. И только осенью мы приступили к работе.

Очарованные стариной дома, новизной жизни, мы не задумывались, что нас ожидает, когда наступят холода. В доме, по крайней мере последние годы, не жили зимой — это была дача. В гостиной, кажется, еще в войну, была выложена плита-времянка — и, как все временное, осталась на долгие годы. Она занимала большую часть комнаты. Как только хозяйка уехала, мы немедленно ее сломали, а изразцовые печи оставили, хотя протопить их по-настоящему нам не удалось — вероятно, были испорчены дымоходы. Решили поставить водяное отопление и отопительный котел. Завезли уголь и превратились в истопников. Поддерживать тепло, особенно в холодные дни, было с непривычки трудно. Приходилось по очереди подниматься ночью, чтобы подкидывать уголь. Я сшила Боре шелковый стеганый халат на ватине, как у помещика, чтобы ночью в нем выходить в котельную. А уж про наши руки — руки кочегаров — лучше промолчать.

У нас появилась просто маниакальная потребность подходить к котлу и проверять его температуру.

Я догадывалась, что наша наблюдательная соседка Леля приглядывается к Борису Владимировичу, ищет яркое словечко или поступок, чтобы пополнить коллекцию персонажей, изображаемых ею. Придраться к словам даже ей было трудновато, но «действие» она углядела: Леля подходила стремительной походкой (так обычно и ходил Борис) к нашему котлу и еще издалека начинала протягивать руку к стояку — самой главной артерии отопления. Она схватывала трубу и, припав к