И о его победах узнаёт она вот так, как сейчас — от посторонних людей да через церковные колокола. А Брунхильда, кобыла эта, графиня из свинарника, всё знает. Она во дворце живёт и с господином уж связь имеет. Это он её в графини пристроил, не иначе. Девушка вздохнула. Что ж, значит, ей самой придётся себе дворец подыскивать, уж ей никто помогать не будет.

— Госпожа Агнес, — вернул её внимание банкир, — коли вам будет угодно, то мы рады будем видеть вас у нас на ужине послезавтра.

— Послезавтра? — спросила девушка. Она взглянула на мужчину. Да, никто ей дворца не подарит, всё придётся ей делать самой. Да и захотелось ей взглянуть на того, кого ей прочат в женихи. — Послезавтра я буду у вас.

— Прекрасно, — Энрике Ренальди улыбался, — дом Ренальди будет ждать вас.

— Господин Ренальди, а знакомы вы с епископом Бернардом? — вдруг спросила девушка.

Банкир даже растерялся, видно, совсем он не был готов к такому вопросу:

— С Бернардом?

— Да, с настоятелем храма Святого Николая угодника, знакомы?

— Да, знаком, — наконец произнёс Ренальди.

Агнес в словах банкира почувствовала удивление и даже замешательство, но это её не останавливало. Агнес кое-что прознала про епископа, но то были слухи, ей хотелось знать, насколько они правдивы:

— Говорят, сей святой отец преуспел в теологических знаниях и знаменит острым умом своим.

— Заменит умом своим? — тут банкир даже осмелился улыбнуться.

— Да, — уверенно продолжала девушка, несмотря на его усмешки. — И он настолько твёрд перед грехами и соблазнами, что ему доверили патронат и прецепториат над женским монастырём кармелиток, что находится тут, в Ланне.

— А, ну, это так, это так, я слыхал об этом, — стал серьёзен банкир.

— Сможете ли вы представить меня святому отцу? — спросила Агнес.

— Конечно, буду рад служить вам, — отвечал Ренальди.

— А я буду вам признательна, — произнесла девушка с учтивой улыбкой. — И обязательно буду у вас на ужине послезавтра.

— Мы будем тому очень рады, молодая госпожа, — банкир встал и начал кланяться.

Когда он ушёл, Агнес вдруг стало ещё печальнее. Нет, не из-за дворца, а из-за того, что у неё и платьев-то хороших идти в свет не было. Было одно, так его уже весь город видел, да и подол на нём обтрепался. И ещё при новом росте, который ей теперь нравился, платье то ещё и коротко ей было. И главное — денег, денег у неё было мало, совсем мало. А кобылица Брунхильда в замке живёт, графиня! И платьев у неё уйма, и всего у неё уйма. Агнес тут стало себя жалко. Захотелось плакать. Так захотелось, что едва сдержала слёзы. И она поняла, кто за все её беды ответит:

— Ута, корова дебелая, сюда ступай.

— Да, госпожа, — появилась в дверях служанка, она уже по тону хозяйки знала, что надобно ждать беды.

— Я тебе велела у платья золотистого подол обметать, ты сделала, или я как холопка буду и дальше с нитками на подоле ходить? — спокойно и медленно говорила Агнес.

От этого спокойствия похолодела спина у служанки, она знала, чем обернётся это спокойствие.

— Так вы то платье не снимаете, госпожа, — лепетала Ута, — я так думала, как постираем его, так я подол и обметаю.

— Думала ты? — спросила Агнес с улыбкой и встала из кресла. — Подойди-ка ко мне.

— Госпожа, — захныкала большая Ута.

— Сюда, я сказала! — взвизгнула Агнес.

Глава 9

Всё возвращается на круги своя. Ночью вода в лужах замёрзла, глина тоже. А к утру, хоть и солнце взошло, всё равно не потеплело.

Лужи — лёд. На глине сверху ледяная корка. Слава Богу, что перед походом на горцев Максимилиан расстарался, привёз кузнеца, и всех коней перековали на зимние подковы. С летними сейчас было бы плохо.

Пальцы мёрзнут в перчатках. Он берёт поводья в левую руку, правую прячет в шубу, чтобы отогреть. Хорошо, что Бригитт дала ему каль — лёгкую шапочку с тесёмками под берет, а он ещё брать не хотел стариковскую одежду, а теперь благодарен был этой рыжей красавице. Ветер с проклятых гор заливает всё холодом, а берет у него не для тепла, для красоты. Каль выручает.

С юга опять всё дул и дул ветер. Южный ветер тёплый? Нет, никогда ветер с гор не бывает тёплым. Хоть кругом заросли кустарника, вроде ветру и разгуляться негде, а всё равно всё вымораживает вокруг. Не прошло и часа, они ещё до лачуги монаха не доехали, а в ноге начались прострелы. Нет, боль в старой ране может утихнуть, но никогда уже не пройдёт окончательно. Вот она и вернулась. Волков трёт ногу выше колена, на мгновение боль отступает. Но только на мгновение, потом опять вернётся и будет изводить до конца поездки.

Он едет дальше. За ним брат Ипполит на низеньком мерине, с ним же едет и Максимилиан, и молодой Гренер, и красавиц фон Клаузевиц, и Увалень. Хотел ещё взять Сыча, у того глаз на людей есть, он их видит, но Фриц Ламме ещё не отошёл от тюрьмы, не отъелся. Худой, беззубый, взгляд ещё какой-то загнанный. Пусть пока дома посидит.

Дверь у лачуги открыта, её перекосило, даже ветром не шатает.

Максимилиан, не слезая с коня, заглядывает внутрь:

— А клетки-то нет уже.

Клетка у монаха была из железа. Железо — вещь недешёвая. Клетка ещё и с замком была. Конечно, утащили её. Те же люди Рене и Бертье её и унесли, до поля, на котором они растили рожь, отсюда всего час ходьбы.

— Бог с ней, с клеткой, поедем дальше, нам ещё три часа до замка барона скакать, — сказал Волков.

Никто ему не возражал.

Зря он скакал по холоду, зря ногу морозил. В замок их не пустили, даже ворот не распахнули. Заставили ждать на ветру. Ни вина, ни хлеба не предложили людям с дороги. То было невежливо. Но Волков стерпел, понимая, что барону сейчас не до визитов.

Стражник вышел из ворот, забрал мешок с доспехами барона и сказал:

— Господин сейчас к вам спустится.

— Господин? — не понял Волков. — Барон к нам спустится?

— Нет, не барон, к нам пожаловал господин Верлингер, дядя барона из Вильбурга. Он велел передать, что к вам выйдет, как только поговорит с доктором.

Сказав это, солдат взвалил мешок на плечо и скрылся в воротах замка, а кавалер и его люди остались у ворот, на