подол рубашки, что напомнило мне, что не одна рубашка успела протереться на спинах моих братьев за эти четыре года, с тех пор, как старый пристав их забрал, оставив меня у Одорико, как будто треснувший горшок, которой не стоит скреплять проволокой. И, видимо, все это время что-то внутри меня вскипало, чтобы наконец выплеснуться несчастному приставу прямо в лицо. Но неправда, что я якобы околдовала его взглядом и заставила проявить ко мне милосердие. Я стояла перед ним и кричала, что я дитя Интестини, рожденное из крови дракона, потому что моя мать служила графу как вермилианка, ходила к Индиче, ощущая близость вермилиона, а он ведь является не чем иным, как порождением чудовищ, что владели этой округой до того, как сюда пришли святые; и кто знает, не пробудятся ли драконы снова, если мы уйдем достаточно глубоко под землю, ведь по собственной воле мы создаем для них удобные переходы и коридоры, и, возможно, именно об этом вам стоит задуматься, мой добрый синьор, вместо того чтобы выкладывать передо мной все эти кусачки, винты и железные прутья, которые – как вы, наверное, уже успели догадаться – не новы для моего измученного тела и, по правде говоря, на вкус не столь терпки, как в молодости.

Да, синьор, подтверждаю, я кричала тогда, что все они – пристав, стражники, старейшины и вермилиане – должны вместо моей матери лежать на склоне Сеполькро среди костей мертвых коз и баранов. «Зря вы не убили и меня, – кричала я, а кровь стекала у меня по рубахе, потому что Одорико, неуклюжий как при жизни, так и после смерти, рухнул на меня всем весом откормленной туши и осквернил смертельными соками, – и пусть не думают, что я забуду дракона, что видела в ночь убийства; я ничего не забуду и ничего не прощу; и когда-нибудь я найду способ, чтобы им отплатить, о да, потому что они отрыжка на лице земли».

Так я сказала.

Далее она заявила, что уже поведала всю правду, еще раз опровергла все обвинения и, заклиная самыми святыми именами, умоляла освободить ее.

Прочитанное признание она подтвердила как истинное, сделанное по собственной воле и без злого умысла против кого бы то ни было.

Поскольку же сама она остается неграмотной, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте, епископ трибунала, поставил подпись вместо нее собственной рукой.

Записано и засвидетельствовано мной, доктором Аббандонато ди Сан-Челесте, епископом сего трибунала.

VIII

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в тайном зале трибунала, в воскресенье одиннадцатого дня июня месяца, в праздник Святого Пелегрино, смиренного странника, что покорил дальние острова Востока, кои мы зовем Сиамунтера, Андалас и Нусантара, и открыл их для нас силой своей веры, доктор Аббандонато ди Сан-Челесте приказал во время утреннего слушания привести из тюрьмы женщину, именуемую Ла Веккья, что и было сделано, и она предстала перед судом. В ответ на вопрос в присутствии инквизиторов Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре, а также свидетелей: падре Фелипе, пресвитера церкви оного прихода, и падре Леоне, исповедника и духовного наставника Его Сиятельства наместника, а также падре Лапо, проповедника оного наместника, помнит ли она еще что-либо, что согласно принесенной присяге должна открыть, женщина утверждала, что ей нечего больше добавить и она не помнит ничего, кроме поведанной прежде правды. Затем ее показания были зачитаны ей, и она снова подтвердила, что записаны они были верно и точно. Ее продолжали увещевать и настоятельно призывать вспомнить все, что касается рассматриваемого дела, но она отказалась и не произнесла ни слова.

Потом ее вновь увещевали именем Создателя и его свидетелей и вновь уговаривали очиститься от всех угрызений, как и подобает честной и набожной женщине, дабы сей процесс мог быть завершен без излишних хлопот и промедления, ибо в противном случае ее ждет смертный приговор.

Предъявлены ей были также и зачитаны обвинения, против нее выдвинутые, записанные и клятвенно подтвержденные, признанные полностью достоверными и достаточными для признания ее виновной во многих преступлениях и достойной самой суровой кары, предусмотренной священными законами, буллами и общим правом сего герцогства, во устрашение и назидание для других.

В довершение всего ей пригрозили, что, ежели потребуется, она может подвергнуться суровой пытке, которая будет продлеваться и повторяться до тех пор, пока она не сознается во всех своих преступлениях и проступках.

Ответствую, что молодой пристав дал мне кошель, наполненный серебром, размером с ладонь, а потом велел сесть на толстого мула и больше никогда не возвращаться. Так он и сказал: «Больше никогда не возвращайся!» – но я осознала его слова, только когда уже сидела в седле; вдруг вся злоба и страх спали с меня, как с зернышка спадает плева. Я ослабла и чуть не упала на землю, и тогда один из стражников придержал меня, но тут же убрал руки, как после прикосновения к чему-то нечистому; впрочем, сейчас я думаю, что это был скорее испуг, ведь мои крики не остались без внимания, а на моей одежде и волосах все еще оставалась засохшая кровь Одорико.

Поясню также, что о молодом приставе я мало что могу сообщить, ибо он вырос далеко от Интестини, в одном из замков графа Дезидерио, и с младых ногтей пропитался придворными привычками. Старый пристав мог во время сенокоса сам схватить косу и просто так, для удовольствия, встать в ряд вместе с другими косарями и укладывать сноп за снопом, не уступая ни в чем ни крестьянам, ни вермилианам, также имевшим свои семейные наделы на склонах долины и охотно выращивавшим там пшеницу и овес. Он плясал вокруг осенних костров, когда собирали с полей остатки репы и пастернака, и по местному обычаю пил молодое вино, подставляя рот прямо под отверстие бочки. Однако его сын, по-видимому, уродился в мать или же служба в Интестини была для него тягостной мукой, и потому он держался особняком и назначал более строгие наказания, чем отец, имевший тоже не легкую руку, но поступавший по-человечески. При жизни старого пристава просветленные проявляли больше смелости, а при его сыне молчаливо опускали взгляд, что, впрочем, в ночь смерти Одорико сыграло мне на руку. Никто из стражников, даже седой Серво, являвшийся правой рукой старого синьора, не осмелился сказать ни слова, хотя наверняка предчувствовал, что запоздалое милосердие еще аукнется его хозяину и как стрела войдет под кожу. Ведь молодой пристав избежал сего трибунала только благодаря тому,