Мои люди называли Ашеру пьющей тьму. Я надеялся, что они правы. Только Падшие ангелы знают путь через Лабиринт. Если в непроглядной темноте трюма они шептали ей об этом, то мне нужно это узнать, ибо иногда нечестивые методы могут быть полезны для святой цели.

– Можно рассказать тебе одну историю? – спросил я.

Пока она старалась повязать на голову желтый шарф, пряди пепельных волос падали ей на лицо. Я еще не видел ее такой человечной.

И я начал:

– Жил один человек по имени Лен, он владел постоялым двором. Как-то раз к нему забрел проголодавшийся странник, нуждавшийся в приюте и пище. Но у странника не было золота, и Лен не принял его. Следующей ночью пришел еще один, такой же, Лен отказал и ему. Так происходило еще девять ночей, и Лен всех гнал прочь. Но на двенадцатую ночь явился двенадцатый усталый странник и сказал Лену, что это он, ангел Сервантиум, посылал их – испытать его. Он поведал трактирщику, что каждую ночь новый ангел являлся к нему и ни разу он не выдержал испытания. Это были Двенадцать ангелов. Но Лен не поверил Сервантиуму. Он потребовал доказательства – знака. И тогда Сервантиум и Двенадцать ангелов появились на горизонте в подлинном виде. У Двенадцати ангелов в белых перьях были тысяча глаз и сотня крыльев с золотыми и белыми перьями. Сам Сервантиум имел пятьдесят крыльев, каждое величиной с гору, и двадцать ярких, как луна, глаз. Было не понять, где заканчивается один ангел и начинается другой, – таковы были их небесные формы. Они пели гимны на языке, неизвестном Лену, но каким-то образом понятном его душе. Он раскаялся, и с того момента до самой смерти посвятил себя Ангельской песне.

Ашера смотрела на меня не моргая. Взгляд зеленых глаз был так глубок, что в них можно было утонуть.

– И ты хочешь, чтобы я показала тебе знамение… Доказала, что я та, кем себя называю.

– В доказательстве нуждались даже апостолы, разве нет?

– Не двигайся.

Ашера приблизилась. Ее дыхание отдавало медом. Она коснулась моего лба. Я отстранился.

– Что ты делаешь? – возмутился я.

– Показываю тебе.

Я не шевелился, и она уколола ногтем мой лоб.

А потом улыбнулась, ее щеки порозовели.

– У тебя есть дочь.

Откуда она узнала? Я хранил эту тайну глубоко в сердце. Не сказал даже самым верным соратникам, потому что предпочитал сочувствию уважение.

Ашера опустила веки, но глазные яблоки продолжали двигаться, как у спящей.

– Утром, когда их корабль пришел к вашему городу, была гроза, шел дождь. Они опустошили постоялый двор и нашли Эларию, когда та спала. Ты бежал за ними через болота, но у тебя не было даже меча. И они посмеялись над тобой, столкнули в море и ушли на веслах.

Броня моего стоицизма рассыпалась. Я, разинув рот, смотрел на Ашеру, пораженный подробностью описания. Кто-то умный мог догадаться, что у меня была дочь, но откуда ей известно так много? О погоде в тот день. И о том, как смеялись работорговцы.

– Это невозможно. Ты не можешь этого знать. Это выше человеческих сил.

Ее глазные яблоки быстро задвигались, а дыхание участилось.

– Твой отец… Постоялый двор… Огонь… Клинок… Черный легион… Семпурис… Ираклиус… Саргоса… Пасгард… Пендурум… Диконди… Эджаз…

Щеки Ашеры побелели. Она открыла глаза, а потом закрыла их и повалилась вперед. Я успел ее подхватить, прежде чем она упала бы на палубу.

Я отнес ее в свою постель – просто уголок в моей каюте, и жесткий, как пол, но там были одеяла, чтобы ее согреть. Равнодушное море смотрело через иллюминатор – то же море, по которому плыли работорговцы, увозившие мою дочь Элли много лет назад.

Я сидел рядом с Ашерой, когда в комнату заглянул толстощекий Беррин.

– Как боевой дух? – спросил я.

Он зашел, прикрыл за собой дверь и сказал приглушенным тоном:

– Посланники двора распространили весть, что император Ираклиус мертв. Люди потрясены. Ходят слухи, что наследник императора, Иосиас, объявит тебя предателем.

– Не объявит, если возьмем Костани.

– Все мы верим, что победим, но осада продлится месяцы, даже, может быть, годы. А без пополнения припасов и подкрепления от империи…

– А что говорят люди?

Я указал ему на свое железное кресло, а сам встал и прислонился к столу.

– Что нам следует вернуться в Гиперион, завоевать расположение Иосиаса и продолжить потом, с его благословением.

Беррин расположился в кресле по-царски, как шах. Мягкость, широта и комфорт кресла будто созданы были для его благородного сложения. И напрасно тратились на простолюдина вроде меня.

– Нет… Преимущество будет потеряно. – Я недовольно хмыкнул. – Шах поставит сто тысяч у своих стен. Вероятность победы превратится из малой в нулевую. Мы ударим сейчас или никогда.

– Смерть Ираклиуса – дурной знак. – Всякий раз, когда Беррин говорил, он морщил лицо так, что брови изгибались почти до глаз. – Я так же сильно, как ты, хочу взять Костани. Даже больше, чем ты. Но у нас на это всего один шанс, и я не стал бы тратить его сейчас. Флот может захватить другие берега. Эджазцы говорили, что в Аланье есть города, где пренебрегают укреплением стен. Вероломный Растерган тоже созрел для захвата.

Я подумал о своей дочери Элли, о ее пухлых щечках. Подумал о работорговцах, которые схватили ее той ночью и ругались на сирмянском, сбрасывая меня в море. После стольких лет ее не спасти. Я не знаю, как она теперь выглядит, она не знает, откуда родом. Я могу лишь покарать тех, кто ее выкрал, искоренить мерзкое правление, при котором покупаются и продаются души.

– Существует лишь один город, – ответил я. – И этот город – Костани.

– Если такова твоя воля, Великий магистр, значит, я с тобой. – Беррин поднял брови, указывая на Ашеру. – Что с ней произошло?

– Она улыбнулась.

На круглом лице Беррина отразилось изумление. Его кустистые брови указывали на потолок, годами не крашенный и теперь шелушащийся.

– Я видел несколько магов, когда жил в Сирме, но ее не узнаю. Люди говорят, она приносит несчастье. И что это ее молитвы убили императора Ираклиуса, а ее колдовство заставило тебя сжечь епископа.

– Суеверные речи – ересь. И молитва неверного силы не имеет. А епископа я сжег, потому что он был мерзавцем. – Я попробовал налить из кувшина в кружку лимонного сока, но там оставались лишь капли. Больше я ничего не мог предложить своему первому помощнику. Такая негостеприимность не к лицу Великому магистру