— Вперед! Вперед!

Лежащий рядом с Молибогой Тимур вскочил и, держа в руке коробку с дисками, проворно помчался по полю, разбрызгивая грязь.

— Куда? Вернись! — испуганно завопил Романцов.

Тимур летел, как молодой олень. У канавы он ничком упал и начал стрелять — усердно щелкать затвором винтовки.

— Зачем убежал? — гневно спросил Романцов, еле-еле догнав его.

— Атака, начальник! — оробело забормотал Тимур.

— Тьфу! — сплюнул Романцов. — Ты же второй номер пулемета… Тебе надо было с Молибогой!

Романцов оглянулся, обеспокоенный, что не слышит грохота трещотки. Все пропало! У него потемнело в глазах. Отделение бежало к дороге, не разбирая пути. Солдаты заслонили пулемет — Молибога не мог «стрелять» по своим.

— Отставить! — гаркнул, багровея, майор.

Он подбежал ко взводу Матвеева.

— Отделения не имеют ориентиров! Ручной пулемет молчит! — выкрикивал он на бегу. — Где голос сержанта? Не слышу!

К лежащему рядом с Тимуром Романцову медленно, вразвалку подошел Лаврецкий.

— Да-а, удружил… А я-то надеялся!

У его ног в грязи лежал Романцов и уныло думал, что даже с восемью солдатами он не смог управиться. Чего же тут мечтать об офицерских погонах!

Вскоре батальон, в котором служил Романцов, ушел из второго эшелона на передний край.

Взвод лейтенанта Матвеева был направлен в боевое охранение.

Лишь в эти серые, дождливые дни, в эти темные апрельские ночи Романцов неожиданно для себя почувствовал, что его полюбили бойцы.

И не только потому, что он спокойно ходил по траншеям, когда невдалеке ложились мины. Не потому также, что он устроил через простреливаемую финнами лощину канатную дорогу, по которой теперь три раза в день в термосах доставляли бойцам горячую пищу, а потому, что Грузинов получил из деревни письмо: его дочь на самолете отправлена в Москву…

Ночью Романцов любил стоять в дзоте рядом с Молибогой и Тимуром. Так же, как в Ораниенбауме, трассирующие пули прошивали темноту, так же лопались ракеты в вышине, заливая землю мертвенным светом, и плюхались кругом мины.

Но он знал, что не повторится то страшное, что произошло в январе на высоте № 14. Он знал, что живет правильно, делает то, что обязан делать. А если Романцов и теперь иногда шел по траншее с мокрым от слез лицом — кто же осудит его?

В эти ночи он вспоминал Ивана Потаповича, их совместные вылазки в снайперские засады, их задушевные беседы. Он вспоминал Нину и говорил себе, что навсегда сохранит в душе любовь к ней.

…Однажды капитан Шостак на рассвете пришел в боевое охранение.

— Ваше отделение хорошо несет вахту! Комбат доволен! — И он обнял узкие плечи Романцова.

С минуту они молчали.

Вдруг Шостак помрачнел. Сухо и раздраженно он произнес, комкая папироску:

— Завтра здесь будет действовать дивизионная разведка. Следите в оба, Романцов. Если что — идите на выручку! Плохо у нас с разведкой. За три недели ни одного «языка».

— А если нам пойти? — спросил Романцов.

— Нам? — Шостак как-то странно усмехнулся. — Да пробовали, пробовали, толку-то не получилось, а потери были… Действовали шаблонно, вот беда!

Он ушел из боевого охранения к концу дня.

Романцов весь вечер находился в состоянии какого-то мучительного оцепенения. «Язык»! Он должен взять «языка».

«Неужели быть снайпером легче, чем взять одного «языка»? — размышлял он, меряя шагами траншею. — Вздор! Я смогу сделать это! И сделаю! Вместе с Клочковым и Молибогой».

Романцов снова стал нелюдимым, молчаливым и этим огорчал бойцов. Он объяснил, что страдает от головной боли. А про себя подумал: «Это последняя ложь».

Он выпросил у Голованова трофейный бинокль и весь день наблюдал за финскими позициями.

Глава шестая

Три березы на склоне оврага

Между нашим боевым охранением и финскими позициями пролегал широкий овраг, по дну которого протекал ручей. Сейчас он вздулся, набух от весеннего паводка; желтая вода, пенясь, перекатывалась через гряду остроугольных валунов и, сдавленная узкими берегами, клокоча, неслась к югу.

К утру стихала стрельба, переставали взлетать ракеты, все реже и реже слышались разрывы мин, и чем тише становилось в боевом охранении, тем громче слышался шум ручья.

Наши разведчики не ходили через овраг, предполагая, что финны простреливают его кинжальным огнем из пулеметных дзотов и что противоположный берег минирован. Перейти вброд ручей тоже было трудно.

Разведчики ходили к финским позициям по заросшему кустарником полю, предполагая, что кусты надежно прикрывают их от вражеских наблюдателей. Однако каждый раз финны замечали разведчиков и обстреливали их.

Романцов достал из баула записную книжку, купленную еще в Ленинграде. На первой странице он написал: «Действовать не шаблонно!» Что надо писать дальше, он не знал. Вздохнув, он положил книжку в карман.

Земля еще не покрылась травой. Она была рыхлая, черная. Романцов выгреб из трубы землянки сажу и сварил отвратительную вонючую краску. Старшина дал ему несколько рваных рубах и шаровар. Романцов сшил халат с капюшоном и маской. Выкрасив халат краской, он три дня сушил его на солнце.

Бойцы ничего не понимали, посмеивались. Молибога добродушно ворчал:

— «Маскарад», драма в пяти действиях, сочинение Лермонтова!

Бог знает когда он удосужился прочитать «Маскарад»…

На рассвете Романцов надел халат. В халате он был похож на католического монаха. Сопровождаемый добрыми пожеланиями и необидными насмешками, он вылез из траншеи.

Полз он медленно, зигзагами, долго лежал неподвижно на одном месте, надеясь, что финские наблюдатели не отличат его от камня. Лицо его было прикрыто черной маской. Земля была влажная, халат и гимнастерка промокли.

У края оврага росли три березы. Рваные ссадины и царапины от финских пуль покрывали их стволы. Густой, липкий сок сочился из ссадин. Пули впивались в стволы высоко, пожалуй на метр-полтора от земли. Не ниже! Березы были почти перепилены финскими пулями на высоте полутора метров от корней.

Открытие было первостепенной важности.

Он благополучно добрался до траншеи.

В этот вечер Романцов был оживлен и весел, как прежде.

Ночью с разрешения лейтенанта Матвеева снова вылез к березам. Вспышки ракет, шипение и взрывы финских мин, пулеметная стрекотня — обычная фронтовая ночь!

Он лежал у берез, и пули, взвизгивая, проносились над его головою. Они впивались в березы, и деревья порою вздрагивали, словно от жгучей боли. И все же ни одна вражья пуля не впилась в корни или в землю. Романцов услышал бы!

Тогда в порыве дикой удали он скатился по склону оврага к ручью. Течение было такое быстрое, что, казалось, удар палкой не разрубил бы воду, а лишь высек брызги, как удар железом по камню — искры.

Романцов долго ползал