Считал он его человеком достойным и справедливым. С горя забрел Ионашку в корчму и, не переводя дыхания, выпил три кружки вина и только крякнул, утерев ладонью усы.

Время было позднее, но в оружейне еще светился огонек. Старшина толкнул дверь и вошел. У горна, где пылал древесный уголь, работал один Пэтракий.

Вэтав уселся на пень, служивший стулом, и обхватил ладонями голову:

— Порубили, парень, нашего доброго господаря! — воскликнул он. — Продал его иуда-ворник! Из-за него убили турки Барновского. Никогда не будет иметь Молдавия господаря справедливее и добрее, чем его светлость Мирон-воевода.

Пэтракий стоял рядом, глядя в пустоту. Вот, оказывается, что натворил молочный брат его, ворник Лупу! Что значила теперь его искалеченная жизнь по сравнению с этой смертью!

— И ты тоже с вотчины этого убийцы?

— Оттуда...

— И тебя он продал, пес?

— Я — что? Рабы мы...

— Одна мать вас своим молоком кормила...

— Молоко-то одно, да кровь — разная. Он — боярин, я — раб...

— Рабы тоже люди, парень! И сердце у них такое ж, и боль та же... Завтра разбуди меня на рассвете. Поедем в Яссы.

Вэтав вышел, бормоча проклятия.

Утром Пэтракий пришел к хибаре старшины, как было говорено. Застал его уже одетым в праздничный кафтан. В руках он держал узел с пожитками.

— Запряги серых, а я иду к пыркэлабу за бумагой, — сказал он.

Из крепости выехали в хмурую погоду. Стаи ворон кружили под тяжелыми облаками, извещая своим карканьем о скором приходе зимы. Сеял мелкий дождь.

Они ехали молча, занятые каждый своими мыслями. По дороге дважды останавливались, поили лошадей, а заночевали в каком-то маленьком селении. Утром, еще затемно, сжевав по куску хлеба с брынзой, отправились дальше. Добравшись до города, они остановились на захудалом постоялом дворе и за кувшином кислого вина старшина сказал:

— Великим смятением охвачена земля наша. Неизвестно, кто придет на княжение... Возможно, даже Лупу... А я хочу вернуться в свою Устию. Там родился, там и помирать надо. Если хочешь, Пэтракий, езжай и ты со мной.

— Охотно поехал бы, но в вотчине остались у меня матушка и Докица. Не покину же их...

— Ну, как знаешь... Вот тебе эта бумага, где пыркэлаб пишет, что ты послан из крепости по делам оружейни. Думаю, никто искать тебя не станет, потому что и сам пыркэлаб уехал к себе в деревню, надоела ему служба. Ты не торопись поступать в цеховые. Пока суд да дело, побудь где-нибудь в сторонке. Держи эти золотые, они тебе пригодятся.

Вэтав встал из-за стола. Застегнув кафтан, он сказал:

— А теперь пойдем каждый своей дорогой.

Проводил Пэтракий вэтава до Штефанова моста и там, поцеловав у него руку, расстался с ним со щемящим тоской сердцем. Потом ему пришлось немало походить по заезжим дворам, пока нашел подводу, направлявшуюся в горы. Дорога была долгой, время ненастным — то дождь, то мокрый снег. Последние два десятка верст пришлось проделать пешком. В усадьбу Пэтракий пришел в сумерки. Стоя в густом ельнике, он дождался, пока наступит полная темнота, и тогда пробрался во двор. Он долго стучал в окошко своей хижины, но мать не отвечала, а когда, высадив плечом дверь, вошел, внутри было пусто.

— Куда это делась матушка? — в недоумении спрашивал себя Пэтракий. Он не стал дожидаться ответа на этот вопрос, а поспешил в овчарню, к Докице. Но там он застал только ее отца, бадю Думитраке. Старый чабан сидел у камелька и неотрывно глядел, как пляшут язычки пламени на раскаленных углях. Когда Пэтракий вошел, тот даже не шевельнулся. Казалось, что он спит с открытыми глазами.

— Бадя Думитраке, это я, Пэтракий!

Чабан медленно поднял голову и долго смотрел на него невидящими глазами. Наконец, каким-то чужим голосом молвил:

— Поздно явился, парень, поздно...

— Докица — где? Мать моя — где?

— Обе померли... На погосте рядом лежат, под одним крестом.

Патракий вдруг ощутил страшную слабость во всем теле и бессильно опустился на лавку.

— Как? Почему? — срывающимся голосом выдавил он из себя.

— Докица утопилась в озере в тот самый день, когда тебя забрали в крепость. А матушка твоя, как узнала, что тебя навсегда в рабство угнали, и дня не прожила.

— Господи! — содрогнулся Пэтракий и закрыл лицо руками. — Как ты допустил такое?..

— А с Докицей было так: послал ее приказчик с коноплей на пруд, а потом вдруг пришел ко мне и сказал, что она утопла. Но что произошло, я так и не узнал.

Пэтракий встал и, не сказав ни слова, вышел. В его груди клокотал такой жестокий гнев, что сводило скулы и глаза застила красная пелена. Он даже не заметил, как оказался у дома приказчика и постучал в окошко.

— Кто там? — пьяно отозвался тот на стук.

— Это я, Мандря, — измененным голосом проговорил Пэтракий. — Жинка тебе курицу жареную прислала...

— Ага! Как раз вовремя... — приказчик отодвинул засов и застыл от неожиданности.

— Пэтракий!.. Ты это?!

Пэтракий схватил его за горло и толкнул в комнату, где за минуту до того приказчик спокойно потягивал вино.

— Цыть, падаль! Говори, почему утопла дочь чабана?

Приказчик икнул со страху. Хмель мгновенно улетучился. Он сделал попытку вырваться, но напрасно. Пэтракий выдернул из-за пояса кинжал и приставил к горлу приказчика.

— Не скажешь правду, перережу глотку, как барану!

— Да что я... Ничего особенного и не сделал... Она-то и девушкой честной уже не была...

Пэтракий резким движением вонзил ему кинжал в горло. Взяв со стола горящую свечу, он вышел с ней во двор и поднес огонь к стрехе. Пламя побежало по крыше, пожирая сухой камыш. Кузнец кинулся к бочке с дегтем, сунул в нее скрученный по пути соломенный жгут и стал поджигать крыши амбаров и другие вотчинные строения. Последним загорелся барский дом.

Пока сбежались люди, Пэтракий был уже на пути в горы. Позади, яростное пламя пожирало добро госпожи Ирины.

С вершины горы, куда он добрался под утро, было видно, как догорало имение. Пэтракий сел под