тебе отец небесный! — грустно молвил Матей. — Бог свидетель: я сделал все, что в силах моих, дабы отвести от тебя подстерегающую опасность. Теперь — что суждено, то и свершится!..

Наутро воеводы распрощались на берегу Дуная и расстались навсегда. Долго провожал глазами воевода Матей баркас, что уносил Барновского в мир неведомый и опасный.

— Ох, бедняга, бедняга! — вздохнул он. — Ничего хорошего не ждет тебя впереди!

Барновский же со своей боярской свитой беспечно двигался к Царьграду. Узнав о предстоящем его прибытии, султан приказал начальнику янычар остановить сопровождавшее Барновского войско у въезда в город, а воеводу с боярами запереть в Семибашенной тюрьме — Едикуле. В версте от Царьграда вышли им навстречу янычары, взяли под стражу воеводу и всех его бояр. Поначалу Барновский подумал, что турки встречают его с почестями, но когда они свернули к Едикуле, он понял, что прав был воевода Матей Басараб. Лупу коварно перехитрил его...

Спустя несколько дней Барновского вывели из тюрьмы и отвезли в султанский сераль. Великий кадий прочитал приговор:

— За вероломство и коварство, за неподчинение и происки против блистательной Порты и всесильного султана Мурада IV, владыки мира, предать нарушителя закона смерти через отсечение головы!

Барновский, одетый во все белое, скрестив руки, достойно встретил смерть.

Султан Мурад вместе со своим силихтаром наблюдал за ним с большой башни сераля[19].

— Этот спесивый гяур вырядился, как на пир. Жаль одежд, он обагрит их кровью... — сказал силихтар.

Мурад не ответил. Жестокими тигриными глазами следил он, как палач ударил топором по белой шее Барновского, как содрогалось его тело, орошая кровью покрывающий площадь золотистый песок. Когда палач поднял за волосы отсеченную голову, толпа принялась галдеть и гикать.

— Оставить эту дохлую собаку до вечера у ворот сераля! — приказал султан.

До самых сумерек лежало на площади тело казненного, а поднятая на пику голова незрячими глазами взирала на султанский дворец. Только к ночи пришли из патриархии монахи и убрали тело убиенного и предали его земле.

Сопровождавшие Барновского бояре остались в темнице. Позднее, когда султан однажды вместе с силихтаром проходил мимо Едикуле, он спросил:

— Кого послали на молдавский престол?

— Молдавия пока без господаря, — ответил силихтар.

— А бояре, что с казненным гяуром были, — они где?

— Как раз в этой темнице, о великолепный!

— Выпустить! Пусть сами выбирают себе господаря!

Великого страха натерпелись бояре, когда пришли за ними в узилище тюремщики и велели выходить во двор.

— Вот наступил и наш последний час! — сказал Янку Костин.

Бледные от страха спустились они во двор, где ожидал их судья — кадий.

— Из великой милости своей солнцеподобный властитель наш дарует вам свободу и разрешает избрать себе господаря по вашей воле.

Отправились бояре в Богдан-сарай, стали там совет держать и решили идти к дому Мойсы Мовилэ, который в недавние времена уже княжил в Молдавии, и провозгласили его господарем.

Обо всем этом ворник узнал, когда получил с голубиной почтой из Царьграда грамотку от верного человека. Асени поднял его с постели, хотя еще только-только забрезжил рассвет, и вручил мешочек, который был привязан к шейке голубя. Ворник развернул скрученную в трубочку записку и прочитал:

«Гляди в оба, твоя честь, потому как приходит на княжение Мовилэ, свояк Барновского».

— Проклятие! — ударил себя от злости кулаком в лоб ворник. — И на этот раз осечка... Асени, нагрузи две подводы дублеными кожами и две смолой, бери охрану и выезжай из города, Жди меня у Штефанова моста!

Как только Асени вышел, ворник принялся торопливо одеваться, потом разбудил госпожу Ирину, накануне прибывшую из Медвежьего лога в город за покупками.

— Матушка, проснись!

— Не сплю я, сынок.

— Нужны все деньги и драгоценности, что при себе имеешь! Приходит на княжение Мовилэ и, чтоб прогнать его, предстоят великие траты.

Старая боярыня, не говоря ни слова, сняла с себя драгоценные застежки, кольца, цепочки, даже крест нательный, потом вынула из шкатулки четыре тяжелых кошелька с талерами и четыре с золотым песком.

— Для исполнения твоих надежд даю!

— Еду к силистринскому паше. С его помощью всего добьюсь.

— Благослови тебя господь! — поцеловала его в лоб боярыня. — О нас не тревожься. Ежели еще понадобятся деньги, дай знать.

Ворник поцеловал ее руку и поспешно вышел, направляясь в покои Тудоски. Та уже сидела за ткацким станком вместе со своей матерью госпожой Кондакией.

— Жена, выдь ко мне, поговорить надобно! — сказал ворник.

Тудоска, обеспокоенная, последовала за ним.

— Дурные вести, Лупаш?

— Спешно ехать надо в Силистру. Приходит Мовилэ господарем. Прошу тебя, все, что есть у тебя, — украшения, деньги, золото, — все отдай мне.

— Сейчас, дорогой мой, сейчас! — засуетилась Тудоска и тут же принесла шкатулку с драгоценностями и шелковый мешочек, наполовину заполненный золотыми монетами.

Госпожа Кондакия стояла на пороге и недобрыми глазами следила за ворником.

— Ободрал мою бедную дочку, как овцу! Хотя бы свадебные украшения оставил! У тебя не только имя волчье, но и нрав волчий.

— Если ты считаешь свою дочь овцой, чего же не выдала ее за барана? — пронзил ее взглядом ворник и вышел.

Вскоре заплаканная Тудоска стояла на крыльце, провожая выезжавшего со двора супруга.

— Эх, глупая, глупая ты, — пилила ее Кондакия. — Как ты допустила, чтобы этот юбочник так обобрал тебя?

— Он супруг мой, матушка, и дети у меня от него.

— Не только у тебя одной. Погоди, он еще натаскает тебе пригульных младенцев. Твой ворник — что племенной жеребец.

— Разве теперь время ссориться, матушка, когда приходит на княжение Мовилэ?

— Горе мое! — всплеснула руками Кондакия. — Этот уж накинет нам на шею петлю! Собирай вещи и поехали в горы! Почуем опасность, переберемся в Трансильванию, к Ракоци, он дружен был отцу твоему.

— Мне нельзя сейчас пускаться в дальнюю дорогу. Ты же знаешь: Руксандица лежит в жару, она, бедняжка, может умереть по дороге.

— Ну, ежели и помрет, знать на то воля божья. Ты свою