Шрифт:
Закладка:
Николай был именно таким человеком. Он ходил дома в бархатных тапочках от Версаче с вышитыми на них серебряными головами и аккуратно ставил их перед кроватью, один к одному, перед тем как торопливо забраться на нее и начать меня щипать и тискать. Ему звонили какие-то известные всем — кроме меня, темной, — люди, и он разговаривал с ними непринужденно. Он называл великих поэтов козлами и мог цитировать стихотворение какого-нибудь древнегреческого автора — на древнегреческом языке. В общем, он был совершенно неповторим.
Все развивалось очень бурно — я со дня на день ожидала предложения стать его женой или жить вместе. Я знала уже, что он мечтает о наследнике, и даже думала, что, наверное, смогу его ему подарить — лучшего отца для ребенка и придумать нельзя было. Но внезапно все изменилось, и я знала почему.
Как-то раз, придя в гости, я принесла ему бутылочку «Бордо» и три нарцисса. Он сидел на зеленом бархатном диване и рассматривал старые фотографии. Мне было интересно, он очень хорошо рассказывал, любой невыразительный снимок превращался в кусочек жизни или в целую жизнь — яркую, необыкновенную, запоминающуюся.
— А это вы?
— А… Да, я. Мне здесь двадцать. А эту женщину видишь? Восхитительной красоты была женщина, Валентина Черная, певица, романсы цыганские пела. Вот помню, зашли мы с моим другом как-то…
Его голос еще звучал в моих ушах, а вот взгляд зацепил картинку — не примечательную ничем, снятую плохо и тускло. Но для меня очень значительную. На картинке был Николай, стоящий рядом с каким-то зверем — то ли спящим, то ли убитым. Передний план фотографии занимали рога — огромные, тяжелые, удивительно черные на одинаково сером блеклом фоне.
— И это я. Знаешь, поохотиться любил всегда — сейчас вот стар стал, а раньше, как сезон, все нужное собрал, и в лес. Тесть мой, Никанор Петрович, приучил меня. Вот уж мастер был — великий охотник. На медведя, бывало, с ним ходили. А это вот лось — у нас в подмосковных лесах очень много лосей.
— Лось?
— Ну да, лось. Сохатый. Видишь, огромный какой. А рога — у меня эти рога долго висели на даче, потом другу подарил одному, очень они ему по душе пришлись.
Что мне оставалось? Я только усмехнулась горько, уже зная, что наших с ним встреч немного осталось впереди. Через неделю у Николая случился инфаркт, и я пару раз отнесла в больницу апельсины, а потом последний букетик нарциссов и записку, запечатанную в голубой с серебром конверт. Она была неискренней и сентиментальной: «Милый Николай. Надеюсь на ваше скорейшее выздоровление. К сожалению, я вынуждена уехать, и я не знаю, выпадет ли мне счастье когда-нибудь встретиться с вами. Искренне ваша, А.».
На то были причины. Нет, я вовсе не испугалась его болезни. И не думала, что не стоит связывать свою судьбу с пожилым нездоровым человеком и рожать ему ребенка — я не сомневалась, что денег у Николая хватит на несколько жизней своих и на мою тоже. И я не видела ничего плохого в браке по расчету — тем более Николай мне нравился.
Нет, дело было совсем в другом. Мой престарелый поклонник хватал ртом воздух и демонстрировал на хитрых медицинских аппаратах некачественную работу собственного сердца, тревожа врачей. А они не знали, что надо думать не о том, как спасти Николая от инфаркта. А о том, как удалить с его головы невидимые, но очень тяжелые для его преклонного возраста рога…
Это случайно получилось. Просто по пути домой что-то там сломалось в моем «гольфе», и он задымил из-под капота, выплевывая гневно тосол, напугав меня. Я отогнала его с оживленного весьма Кольца в безлюдный переулок и застыла устало, положив руки на руль, опустив голову обреченно. Стараясь не вдыхать отвратительный запах, лезущий в закрытое окно через щели, не убиваемый даже сильным январским морозом.
Стук в стекло заставил меня вздрогнуть. А глаза удивленно раскрылись, когда я увидела деликатно наклонившегося к окну солидного мужчину в белом пальто. Не белом даже, сливочном, элегантно распахнувшемся при очередном порыве ветра. Моя рука чересчур торопливо нажала на кнопку стеклоподъемника.
— Вам нужна помощь?
— Пожалуй. Хотя я и не привыкла просить, но… Эти чертовы машины ломаются именно тогда, когда на них особенно надеешься.
— Я могу вас подвезти.
— Я слишком далеко живу — было бы неловко пользоваться вашей любезностью…
Я рассматривала его с интересом, и, ей-богу, мне ужасно нравилось то, что я видела. Он напомнил мне что-то давнее, какую-то картинку, которую я не могла вспомнить, и… И мне очень не хотелось, чтобы он сейчас ушел. Вот так просто ушел, пожав плечами, сдержанно улыбнувшись.
— Простите… Могу я вас попросить?.. Я так разнервничалась из-за этой машины. Вы не угостите меня бокалом вина? Обещаю, что вам не будет скучно. А я быстро приду в себя.
Это лживо так было — не в моих привычках просить кого-то меня угостить. Просто я видела в его глазах неподдельный интерес и какую-то тщательно скрываемую веселость — словно ему все это нравилось. Красивая женщина, застрявшая в сломанной машине посреди города. Женщина, вылезающая изящно, поправляющая белый норковый полушубок. Наклоняющаяся вызывающе, чтобы подтянуть длинные лакированные сапожки на высоких каблуках. И вздыхающая печально, прикрывая подведенные черным глаза.
— Надеюсь, вы мне не откажете?
Как же он мог отказать?
Это было так непохоже на все, что случалось со мной когда-либо. Вечер мы провели в каком-то незнакомом мне и очень уютном ресторанчике, до которого нас заботливо довез его серый «Мерседес-220». С ним было очень приятно — он не много рассказывал о себе, предпочитая слушать меня, а я плела типичную свою ахинею, стараясь вести себя так, чтобы он понял, что перед ним не обычная женщина. На все его вопросы я отвечала загадочно, сопровождая каждую фразу особенным взглядом — дерзким, или сладким, или чуть печальным.
— Я не представился. Меня зовут Константин. А вас? — Это было его первой фразой, как только мы сели в машину, безжалостно бросив предательский «гольф» замерзать в снегу.
— Можете называть меня, как вам угодно. Скажу честно — я всегда представляюсь по-разному, чтобы не показаться себе самой однообразной. Если вам нравится имя Анна — пожалуйста, пользуйтесь им.
Он улыбался.
— Ну, пусть будет Анна. И что же это вы на ночь глядя отправляетесь за город?
— Я живу
