Шрифт:
Закладка:
Бедный Пётр Анисимович, почему же всегда так непросто. То коньки на валенках, то аккордеон на снегу…
Вадим! Вадим! Забежал, взбудораженный хлопающими и хлюпающими звуками. Вадим…
…большими просящими прощения глазами, как две собаки, застигнутые за прелюбодеянием (хотя какое у собачек прелюбодеяние?), смотрели… но остановиться не могли37, и исследователь глиняных табличек и древних языков не мог оторвать взгляда и тоже смотрел… пока не закончилось.
Вот он, момент истины.
Надо разъединиться? На глазах? Зафиксированный глазом феномен, единственный свидетель сиюминутного бытия. Это бытие включающее в себя всё, от А до Я, до еле заметной родинки на никому неизвестном, кроме тебя, месте. Бытие должно сдвинуться, и тогда посыпятся вилки и ножи, и ложки с подноса, и с подносом вместе. Тогда и произойдёт великое падение. А результатом падения, будет мысль о новом бытие.
Представляете, Пётр Анисимович: бисер, брошенный могучей рукой Драматурга? Брошенные рукой Демиурга во тьму тьмы грешников…
Но рождается новое бытие, а в этом (бытии) уже необходимо признать, что место, на котором родинка, известно не только тебе, теперь это не только твоё достояние, но теперь, это – уже достояние разделённое, по крайней мере, с тем, который сидит за кухонным столом и пальцами мнёт головку розы, одной, из вчерашнего букета… нет-нет, не так! надо строже: …надо признать в этом следующем бытии, что родинка на только тебе одному известном месте, предмет твоей маленькой тайны (при виде её ты возбуждаешься, если даже устал, если даже в мыслях), родинка теперь уже «предмет», причина возбуждения… от большого прилития (прилива) крови… по крайней мере и для того, который за столом мнёт в пальцах головку розы из вчерашнего, подаренного на день рождения букета.
Вера где-то собирала вещи: ночная рубашка, халат и фен в ванной…
…а они молча молчали…
…пока в форточку не залетела птица. Может, это была птица Сирин, а может простая синица, которая за морем жила. Покружила синица по кухне, побилась в окно и нашла ту же открытую форточку, в которую влетела, и вылетела в неё же, а вы за ней, превратились: один в сокола, другой в коршуна и чуть не забили друг друга насмерть, а может и один, кто-то, забил другого насмерть. Когда вы очнулись, было уже не утро. Был день. Веры не было. Всё остальное осталось. Портрет, песочные часы, кроликовидные существа на полу, передвигающие от пункта к пункту человеческую фигурку и демоны, вечно нас преследующие, проникающие в наши мысли, волнующие в нас неправедные желания, подстрекающие нас на зло, собиратели душ, зрители и глазастики… Гефест всё так же крепко держал в руке золотую сеть, всё так же, будто ничего не произошло, а в сети этой – любовь, ненависть, зависть, гордыня, святыня, пре-лю-бо-де-я-ни-е, все перемешано и неразличимо… Гефест на столе, с карандашной вазой в левой руке.
На следующий день Небылица попросил отпуск и уехал. Сказал в Египет.
«Хорошо?»
«А теперь попробуйте! Попробуйте теперь, бросьте в меня камень, кто сам без греха… кто не виноват!» – читает Пётр Анисимович, из этой, бог весть откуда взявшейся рукописи, – бросьте в меня камень, бросьте в меня камень, бросьте в меня камень…
– Нет, Пётр Анисимович, ничего мы в Вас не собираемся бросать, – честно и серьёзно произносит милиционер в капитанской форме.
– Да, Пётр Анисимович – нам бы только со следу не сбиться, – всё же сбивается на юродивого, гражданин лейтенант.
В этом падании слов – потому что теперь всё, что он читал, и каждое слово вдруг, приобретало какую-то субстанцию и проникало в Петра Анисимовича, и падало на него до сих пор ещё непрочитанным смыслом, – в падании слов открывались Петру Анисимовичу дали и открывалась близь, такая близь, ближе которой нет, такая близь, что ты и сам её до поры, до времени не слышишь и не ощущаешь, которая на ощупь и ощуть ни тёплая, ни холодная – в этом падании слов, нежных и грубых, добрых и злых, распахивающихся так, как распахиваются двери из полутёмного храма на синюю, с изумрудом в небе жизнь, слов, в эринний превращающихся, злобно рвущих куски живого мяса и копающихся грязными ногтями в памяти, уже, казалось бы угомонившейся и примирившейся, – в этом падании слов, – было написано дальше, – голоса Бимова и Бомова, обсуждали положение вещей, в то время как Пётр Анисимович извивался в откровениях и прозрениях.
– В процессе следствия, – говорит один из Бим-Бомовых, – обнаружились детали. После того, как возникла версия «из ревности, сошла с ума, из мести» были расследованы личные данные гражданки Гомоляко Аркадии Юльевны, в недавнем прошлом Потапенко Олеси Юльевны, Зимы Анюты Юльевны, Поповой Анюты Юльевны и, в детстве и девичестве, Нечипоренковой Анны Юльевны. Всё это фамилии её бывших мужей, которых она меняла, иногда меняя и своё имя. Интересно, что отчество оставалось неизменным. Следователь сделал вывод, что имя отца играло большую роль в жизни гражданки Гомоляко…
НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ ДНЕВНИКИ, – было написано дальше.
Мы ужинаем при свечке (не при свечах, а при свечке), а после ужина свечку гасят: а на что ещё смотреть? Положенное время, час-два до отбоя, сидим так, в темноте. Что только ни померещится…
Дедушка закрывает глаза и перетирает, перекладывает с больного зуба на здоровый кашицу бледного дня: Солнце чуть пробивает серую божью завесу: «Добро пожаловать, честный, божий же, человек, исполнить сегодняшнее задание: свалить дерево на дальнем участке, напилить и нарубить дров… на этом месте дедушка засыпает, а может переносится в дни своего детства, которые мало чем отличаются от сегодняшних… но и заснув, он так и сидит – ровно, никуда его не клонит, выдерживает равновесие, руки на столе.
Бабушка, уставшая домашней работой: подмети, постирай, навари, накорми… на этом месте засыпает бабушка, прислонившись к печке, сидя на сундуке, но всегда, как только приходит время, непременно просыпается и делает вид, что она не спала, хотя и вид не надо делать, потому что свечку снова не зажигают, а расходятся каждый на своё место.
Я, зато, в это время,
